Страница 68 из 95
ГЛАВА VIII
Размышления
Не знаю презрение ли мое к Брюлю или высказанное мною предположение об исчезновении Вилькье подействовали на старшину-маршала, но только с той минуты, как мы вышли из моего дома, он относился ко мне с величайшей любезностью, позволил мне даже сохранить шпагу и приготовил особое помещение на ночь в караульне. Несмотря на поздний час, я не мог не отблагодарить его: я попросил у него позволения раздать немного денег лицам его свиты и пригласил его самого распить со мной бутылочку вина. Бутылочка немедленно была принесена за соответствующую плату, как это обыкновенно делается в подобных местах. Мы просидели за ней еще добрый час и разошлись вполне довольные друг другом.
Однако все треволнения дня, и в частности одно обстоятельство, на которое я раньше не обратил внимания, мешали мне спать больше, чем если бы меня поместили в самое душное и сырое из подземелий замка. Столько событий произошло в столь короткое время, что я не успел еще сообразить, куда же, наконец, стремлюсь и какая судьба ожидает меня. Поэтому, воспользовавшись удобной минутой, я постарался теперь возобновить в памяти все пережитое за этот день и почувствовал глубокое облегчение по поводу того, что все окончилось столь благополучно. Я питал полное доверие к Мэньяну и не сомневался, что Брюлю скоро надоест, если уже не надоело, продолжать бесполезную осаду. Самое большее через час (а теперь еще не было полуночи), королю будет предоставлена полная возможность спокойно отправиться домой: и поручение, возложенное на меня господином Рони, будет исполнено. Задача сообщить о решении его величества королю Наваррскому будет конечно возложена на Рамбулье или на кого-нибудь другого, равного ему по своему значению. Положим, ему же будет принадлежать вся честь за тот договор, который, как всем нам уже было известно, должен был наконец дать Франции продолжительный мир. Но сознание, что мне, такому ничтожеству, удалось оказать церкви и отечеству столь важную услугу, наполняло меня гордостью; и чувство это, как я с радостным трепетом впервые понял в эту ночь, доказывало, что в груди моей еще не совсем остыл юношеский пыл.
Помня, однако, предупреждение короля Наваррского не обращаться к нему за наградой, я был в недоумении относительно того, что же предстояло мне теперь. Все мои надежды основывались на обещании господина Рони позаботиться о моей судьбе. Утомленный придворной жизнью в Блуа, с ее кознями и всевозможными предательствами, я все-таки не знал еще, каким образом удастся мне снова переправиться через Луару, главным образом ввиду вражды, которую питал ко мне виконт Тюрен. Быть может, я еще больше раздумывал бы над этим обстоятельством, не явись у меня другая, еще более серьезная причина для тревоги и раздумья: это – странное поведение, капризы и причуды девицы де ля Вир.
Мне казалось, что я нашел ключ к уяснению загадки. К великому удивлению своему, но, признаться, и к удовольствию, я начал убеждаться, что единственное объяснение всему было то, которое приходило мне в голову уже раньше, при взгляде на лицо девушки, когда она металась между мной и королем. Перебирая в памяти все происшедшее с нашей встречи в передней Сен-Жана, я вспомнил насмешку, отпущенную на наш общий счет Матюриной. Мадемуазель, без сомнения, не забыла этой насмешки: отсюда ее враждебность и презрение ко мне, все эти жестокие слова и грубое обхождение со мной во время нашего путешествия. А это, вместе с природной ее гордостью, способствовало тому, что я составил себе о ней столь низкое мнение, в особенности когда сравнивал ее с моей уважаемой матерью. Но мне пришло в голову также, что насмешка Матюрины могла сослужить мне и известную службу, заставив мадемуазель помнить обо мне и внушив ей мысль, что ее судьба до известной степени связана с моей. Предположив это, мне уже не трудно, было объяснить себе ее поведение в Рони, когда она, убедившись, что я не предатель, и раскаиваясь в прежнем своем обращении, пыталась заглушить новое чувство, зашевелившееся в ее груди. Отсюда мне уже легко было уяснить себе и дальнейшее ее поведение в предполагаемом, конечно, смысле. Но, будучи уже в преклонных годах, с пробивающейся сединой, имея все лучшее в жизни позади, я никогда не осмеливался и мечтать о ней подобным образом. Человек бедный и сравнительно незнатного происхождения, я не смел и думать о богатейших владениях, которых, по слухам, она была обладательница. Далее теперь я чувствовал себя словно ослепленным той картиной, которая внезапно открывалась передо мной. Я лишь с трудом мог представить себе ее такой, какой видел в последний раз – с рукой на перевязи от раны, которую она получила, защищая меня. Не без волнения и даже боли я почувствовал, что ко мне как будто возвращается юность, с которой я уже покончил было счеты, а вместе с нею те радужные надежды и планы, которые по большей части посещают людей только однажды, в ранней молодости. До этой минуты я считал эти светлые надежды и мечты уделом других людей.
Нет ничего удивительного, что наступивший рассвет застал меня за такими приятными размышлениями, которые к тому же имели для меня всю прелесть новизны. В это утро небо было замечательно ясно и восход великолепен, принимая во внимание сравнительно позднее время года. И теперь, когда я вспоминаю это дивное утро, рука опускается и перо отказывается передать чувство сладостного восторга, охватившее мою душу при виде этого, собственно говоря, столь обычного явления природы. Я точно купался в ярких солнечных лучах, проникавших в мою комнату сквозь решетчатое окно, и с ненасытной жадностью вдыхал утреннюю свежесть, испытывая то стремление к Божеству и к добру, которое, по воле Создателя, часто пробуждается в нас в подобные минуты в юности, но которое мы редко испытываем впоследствии, когда время и жизненная борьба уже успеют притупить нашу впечатлительность. Я не дожил еще до того возраста, когда взвешивают предстоящие затруднения. Единственной печальной нотой в моем радостном чувстве было сожаление о том, что моей матери нет более в живых: она уже не может разделить со мной счастье, о котором так часто и с такой любовью мечтала. И я почувствовал, что стал как-то еще более связан с нею. С чувством глубокой нежности и любви вспомнил я последние ее слова, в особенности же последнюю просьбу насчет барышни. Я дал себе обет до отъезда посетить ее могилу и вспомнить там еще раз о той любви, которая освящала всех женщин в моих глазах.
Размышления мои были прерваны неожиданным обстоятельством, которое сначала хотя и не носило успокоительного характера, но окончилось благополучно и даже явилось до известной степени развлечением. В нижнем коридоре, вымощенном, как и все здание, камнем, на лестнице около моей комнаты послышалось легкое звяканье цепей. Каково же было мое изумление, когда дверь отворилась и вошел человек, в котором я тотчас узнал глухого Матфея, – того самого негодяя, которого видел в последний раз вместе с Френуа в доме на улице Валуа. Я в страхе вскочил с места: мне подумалось, что старшина-маршал подлым образом предал меня шайке Брюля. Но, разглядев, что человек этот был закован в цепи, я снова уселся, ожидая, что будет дальше. Оказалось, что он просто принес мне завтрак и сам был пленником. Но этот человек не узнавал или делал вид, что не узнает меня: я не мог заставить его говорить. Немного спустя меня навестил сам старшина. В знак завязавшейся с вечера дружбы он принес мне букет цветов, который я принял от него скорее из вежливости, чем с удовольствием. От него мне удалось узнать, каким образом этот негодяй очутился на его попечении. Оказалось, что Френуа, не любивший стеснять себя, взяв на свое попечение раненого, положил его в ночь нашей стычки у дверей больницы при одном из монастырей, расположенных в этой части города. Монахи приютили его, но прежде чем принять его к себе, предложили ему, по обычаю, несколько вопросов. Матфей отвечал вполне искренно. К несчастью для него, настоятель, случайно или по ошибке, начал неудачно.