Французский дворянин

– На кого была похожа эта женщина?

– Очень похожа на Фаншетту, – ответил он.

Он все еще не мог примириться со своей ошибкой. Я вместе с ним начал обсуждать это дело, решив про себя наказать Брюля. Странно сказать, но участие в этом заговоре Брюля, который держался в стороне после сцены в присутствии короля, вместо того, чтоб испугать меня, точно пробудило мой разум, притупившийся под холодным и неотступным давлением якобинца. Тут было нечто, что я мог понять, против чего мог бороться, чего должен был остерегаться. Сознание, что я имею дело с человеком равным, пробуждало мое рвение, подобно тому, как у волка родится сила при встрече со смертельным врагом. Несмотря на то, что время отсрочки приближалось к концу и я знал, что завтра отец Антуан потребует ответа, я был в необыкновенно хорошем расположении духа. Я спокойно лег спать: может быть, меня поддерживало сознание, что в комнате, где умерла моя мать, мои преследователи не имели надо мной власти.

Совсем другое действие произвело на Симона известие об ухищрениях Брюля, то есть об опасности, грозившей нам еще и с другой стороны. Он пришел в крайнее возбуждение и провел весь вечер и большую часть ночи, бегая взад и вперед по комнате, то разговаривая сам с собой, то бешено кусая ногти. Напрасно я заклинал его не предупреждать событий и ложиться спать. Разгорячённое воображение рисовало ему ужасные картины, он никак не мог успокоиться. Я вспомнил, как хорошо он вел себя в ночь бегства барышни из Блуа, и не мог упрекнуть его в трусости. Я пришел к тому заключению, что для солдата не может быть ничего хуже, как знать слишком много и иметь очень развитое воображение. Мне казалось, что мадемуазель приедет на следующий день, прежде чем отец Антуан потребует ответа: я полагался на опытность Мэньяна. Но отряд не приходил. Мне оставалось рассчитывать на самого себя, и я решил отказаться от предложения якобинца, а остальное предоставить течению обстоятельств.

В полдень отец Антуан пришел, по обыкновению, в сопровождении двух друзей, которых он оставил на улице. Мне показалось, что он как-то более осунулся, даже руки стали тоньше. Я не мог считать эти признаки добрым предзнаменованием: яркий блеск его глаз и необычайно надменный вид ясно говорили о сознании своего превосходства. Он вошел в комнату очень уверенно и обратился ко мне покровительственным тоном, так что у меня уже не оставалось сомнений насчет его намерений. Откровенность, с которою он высказал мне свои планы, ясно показала, что он считает меня не больше, чем своим орудием. Я не стал его разубеждать, дал ему говорить и далее позволил выложить на стол обещанные мне 500 кроя. Моя сдержанность ободрила его. Он стал говорить так откровенно, что я вынужден был спросить его, ответит ли он мне на один вопрос.

– Конечно, де Марсак, – весело сказал он.

– У вас очень широкие планы. Вы говорите о Франции, Испании, Наварре, о королях, союзах, кардиналах; говорите, что имеете тайные средства к достижению вашей цели. Вы хотите, чтоб я поверил, что найду в вас такого же могущественного покровителя, как Рони, если буду заодно с вами. Но позвольте! – продолжал я торопливо, видя, что он готов прервать меня своими объяснениями. – Скажите мне одно: почему, имея столько средств в своем распоряжении, вы обратились к старой женщине из-за нескольких крон?

– Объясню вам даже это, – отвечал он, вспыхнув при моих словах. – Вы конечно видели слона и знаете, что у него хобот, которым он может и вырвать дуб из земли, и поднять с поля грош. Так и я. Но вы опять спросите, – продолжал он с усмешкой, – почему я польстился на несколько крон? Потому что на свете существуют только две вещи, господин де Марсак, – ум да деньги. Первый у меня был и есть, вторые я взял.

– Ум и деньги, – сказал я, глядя на него задумчиво.

– Да-с, – отвечал он, сверкая глазами. – Будет у меня и то, и другое – и я буду править Францией.

– Вы будете править Францией?! – воскликнул я, пораженный его наглостью. – Вы?!

– Да! – отвечал он вполне хладнокровно. – Я – монах и служитель церкви. Вы удивлены? Но заметьте, что теперь произошла перемена. Настало время действовать нам, а ваше время прошло. Что держит короля в Блуа, когда восстание распространяется по всей Франции? Недостаток в людях? Нет, недостаток в деньгах. А кто может достать для него деньги? Вы, солдат, или я, служитель церкви? Повторяю вам сто раз: я, а не вы. Вот я и говорю вам, что настало наше время, и прежде, чем умереть, вы увидите, что Франция в руках священника.

– Даст Бог, этого не будет, – сердито отвечал я.

– Как вам угодно, – сказал он, пожимая плечами и стараясь выразить на своем лице покорность; что ему пристало не больше чем клобук кавалеристу. – Это, может быть, буду даже именно я, милостью святой католической церкви, которой верно служу.

Я вскочил с проклятием, не в состоянии более выносить наглых речей этого человека: последнее его предположение взорвало меня.

– Подлец! – воскликнул я, крутя усы (моя привычка при сильном гневе). – Вы хотите сделать меня орудием вашего величия? Хотите подкупить меня, солдата и дворянина? Уходите, пока целы! Вот все, что я вам скажу. Вон из моей комнаты!

Якобинец с удивлением отступил на несколько шагов и встал, облокотясь на стол, кусая ногти, угрожающе смотря на меня. Страх и разочарование попеременно отражались на его лице.

– Итак, вы обманывали меня? – медленно произнес он наконец.

– Я сам поддался вашему обману! – отвечал я, смотря на него со злобой, но уже без того страха, который на одну минуту овладел мною. – Уходите и поступайте как знаете!

– Знаете ли, что вы делаете? – сказал он. – В моей власти повесить вас, де Марсак, или и того хуже…

– Вон!

– Подумайте о своих друзьях, – продолжал он насмешливо.

– Вон!

– Подумайте о мадемуазель ля Вир. Ведь, если… если она попадет в мои руки, ей угрожает не виселица… Вы конечно помните о двух Фуко? – сказал он и засмеялся.

Эта низость, которою он грозил моей матери, вывела меня из себя, я сделал несколько шагов вперед. Еще мгновение – и я схватил бы его за горло. Но Провидению было угодно спасти его и меня. Дверь, за которую он в ужасе схватился, внезапно отворилась, и вошел Симон. Он запер ее за собой и остановился, тревожно поглядывая то на одного, то на другого из нас. Чувство уважения к священнику, внушенное ему еще воспитанием в Сорбонне, боролось в нем со злобой, которую отчаяние возбуждает в слабейшем. Его появление, удержавшее меня, придало смелости Антуану: он остался на месте, он даже на мгновение обернулся ко мне. Лицо его выражало досаду и разочарование.

– Хорошо! – произнес он хриплым голосом. – Губите себя, если хотите. Советую вам покрепче запереться: через час вас поведут на допрос.

При этой угрозе Симон так вскрикнул, что я обернулся и взглянул на него. Его колени дрожали, волосы встали дыбом. Антуан увидел его ужас и воспользовался им.

– Да, через час, – медленно повторил он, смотря на него жестким взором. – Через час, мой мальчик. Должно быть, вы очень любите мучения, если идете на них, и жизнь вам надоела. Впрочем, постойте! – продолжал он, видя отчаяние Симона и рассчитывая им воспользоваться. – Я буду милостив и предложу вам выход.

– И самого себя? – презрительно спросил я.

– Как вам угодно, – отвечал он, не спуская глаз с мальчика, которого его взгляд, казалось, приковывал к месту. – Я уделю вам время до вечера, до получаса на закате солнца, чтоб еще обсудить это дело. Если вы согласитесь на мои условия, то придете повидаться со мной. Я уезжаю сегодня вечером в Париж и назначаю вам свидание в последнюю минуту… Но, – продолжал он, злобно усмехаясь, – если вы не придете или будете упорствовать, то, Бог свидетель, вы и трех дней не проживете.

Конечно, я не имел ни малейшего намерения ни идти к нему, ни соглашаться на его условия.

Но какая-то неведомая сила побудила меня спросить, где я должен его встретить.

– На паперти собора, – отвечал он после минутного колебания, – с северо-восточной стороны, через полчаса после заката солнца. Это – надежное место.