Французский дворянин

Добежав до переулка, я, однако, на минуту остановился не столько перед царившим там глубоким мраком от нависших крыш, сколько при мысли, что мне вряд ли удастся различить нападающих от их жертв. Но когда меня нагнали Симон и слуги, а звуки упорной борьбы не утихали, я бросился в аллею, вытянув прикрытую плащом левую руку и держа, меч позади. Быстро подвигаясь вперед, я испускал громкие крики, рассчитывая, что негодяи, быть может, испугаются. Так и вышло: когда я добежал до отдаленного конца аллеи, два человека обратились в бегство, а из двух оставшихся один, растянувшись во всю длину, лежал в канаве, другой медленно поднимался с колен.

– Вы подоспели как раз вовремя, сударь, – сказал последний, тяжело дыша, но выражаясь с изысканностью, которая показалась мне знакомой. – Очень вам благодарен, кто бы вы ни были. Негодяи повалили меня на землю: еще несколько минут – и моя мать осталась бы бездетной. Кстати, нет ли у вас света? – продолжал он, пришепетывая, как женщина.

Один из слуг Рамбулье крикнул, что это Франсуа.

– Да, болван! – с величайшим хладнокровием ответил повеса. – Но я просил света, а не спрашивал тебя о своем имени.

– Надеюсь, вы не ранены, сударь? – спросил я, вкладывая в ножны свой меч.

– Только поцарапан, – ответил он, не выражая изумления при виде того, кто так кстати подоспел к нему на выручку; он однако узнал меня по голосу, так как продолжал с поклоном: – Этой недорогой ценой я узнал, что господин де Марсак отличается такою же ловкостью на поле сражения, как и на лестнице.

Я поклонился в знак признательности.

– А этот парень, – спросил я, – не сильно ранен?

– Надо же! А я думал, что избавил судью от всяких хлопот. Разве он не умер, Жиль?

Бедняга ответил сам за себя: жалобным, задыхающимся голосом он попросил привести ему священника. В эту минуту вернулся и Симон с нашим факелом, который он зажег о костер на ближайшем перекрестке. При свете его мы убедились, что у бедняги шла горлом кровь: ему оставалось жить каких-нибудь полчаса.

– Черт возьми! Вот что выходит, когда целишься слишком высоко! – с сожалением пробормотал Франсуа. – Одним дюймом ниже – и у нас не было бы всех этих хлопот! Полагаю, что надо привести кого-нибудь. Жиль, – продолжал он, – сбегай, голубчик, в часовню на улице Сен-Дени и приведи священника. Или нет, подожди! Помоги-ка перенести его к стене. Здесь ветер режет словно ножом.

Улица, где мы находились, тянулась по откосу холма. Нижняя часть ближайшего дома покоилась на деревянных сваях, на несколько футов от земли, а находившееся под нею пространство, обнесенное сзади и с обоих боков забором, служило сараем. Слуги внесли умирающего в это суровое убежище. Я последовал за ними, так как не хотел оставить молодого человека одного. Не желая, однако, вмешиваться не в свое дело; я отошел в дальний конец сарая и там присел на телегу, с которой свободно мог любоваться странным, видом только что оставленной мною кучки людей: яркий свет факела то играл на покрытых драгоценными кольцами пальцах Франсуа, разглаживавшего свои тонкие усы, то падал на искаженные последними страданиями черты лежавшего у его ног человека. Вдруг, прежде чем Жиль успел отправиться в церковь, я заметил священника, который смотрел на меня, именно на меня, сидевшего в тени.

Это показалось мне странным. Но взглянув на него вторично, я понял все: это был тот самый якобинский монах, который преследовал мою мать в последние дни ее жизни. Я вскочил с места и бросился вперед, забывая в порыве справедливого гнева о цели, с которой он явился сюда. Лицо его, по-прежнему обращенное ко мне, казалось исполненным торжествующей злобы. Однако когда я со свирепым восклицанием бросился к нему, он вдруг опустил глаза и стал на колени.

– Тише! – крикнул Франсуа.

Все с возмущенным видом взглянули на меня. Я отступил назад. Но я чувствовал, что и тут, стоя на коленях перед умирающим и шепча молитвы, бездельник думал обо мне, радуясь своему привилегированному положению, чтобы безнаказанно мучить меня. Спустя несколько минут умирающий скончался. Я решительно подошел к открытой стороне сарая, думая, что негодяй постарается улизнуть так же таинственно, как явился. Он, однако, с минуту поговорил с Франсуа и в сопровождении последнего смело направился ко мне с тонкой улыбкой на губах.

– Отец Антуан, – вежливо начал Франсуа, – говорит, что знает вас, господин де Марсак, и хочет поговорить с вами, как ни мало подходит для этого данный случай.

– А я хотел бы поговорить с ним, – ответил я, весь дрожа от ярости и с трудом удерживаясь от желания ударить священника в его бледное улыбавшееся лицо. – Я долго ждал этой минуты! – продолжал я, глядя на него в упор, когда Франсуа настолько отошел от нас, что не мог слышать нашего разговора. – И если бы вы попытались улизнуть от меня, я вернул бы вас назад, даже если б все ваше отродье собралось тут к вам на защиту.

Его присутствие приводило меня в бешенство: я с трудом понимал, что говорю. Дыхание, мое становилось все чаще. Я чувствовал, как вся кровь бросилась мне в голову, и с трудом сдержался, когда он с видом напускной святости ответил:

– Боюсь, сударь, какова мать, таков и сын. Оба гугеноты…

Я задыхался от ярости.

– Что? – закричал я. – Вы осмеливаетесь угрожать мне так же, как угрожали моей матери? Безумец! Знайте же, что только сегодня я нанял комнаты, в которых умерла моя мать, с тем, чтобы разыскать и наказать вас.

– Знаю, – спокойно ответил он. С этими словами монах вдруг, словно по мановению, волшебного жезла, совершенно изменил свое поведение, поднял руку и взглянул мне в лицо. – Я знаю это и еще многое другое, – продолжал он, отвечая мне таким же грозным взглядом. – Если вам, де Марсак, угодно будет выслушать меня, и притом спокойно, я надеюсь убедить вас, что безумец – не я.

Удивленный этим новым тоном, в котором не было и следа безумия, замеченного мною при первой встрече, но скорее чувствовалось какое-то сознание силы, я сделал ему знак продолжать.

– Вы думаете, что я в вашей власти? – с улыбкой спросил он.

– Я думаю, – быстро ответил я, – что если вы сегодня улизнете от меня, то за вами отныне по пятам будет следовать злейший враг, более неумолимый, чем даже ваши собственные грехи.

– Так, – ответил он, кивнув головой. – Теперь я покажу вам, что в действительности дело обстоит как раз обратно: в моей власти пощадить или сломать вас, как эту соломинку. Начать с того, что вы, гугенот, находитесь здесь, в Блуа!

– Довольно! – с презрением воскликнул я, выказывая при этом самоуверенность, которой я в действительности не чувствовал. – Да, еще недавно вы могли бы этим воспользоваться. Но мы в Блуа, а не в Париже. Отсюда недалеко до Луары, и вы имеете теперь дело с мужчиной, а не с женщиной. Не я имею основание дрожать, а вы!

– Вижу, что вы рассчитываете на чье-то покровительство даже по эту сторону Луары, – ответил он с едкой усмешкой. – Но одно слово папскому легату или герцогу Неверу – и вы увидите внутренние стены темницы, если не что-нибудь похуже. Ведь, король…

– Король или не король! – ответил я, прерывая его опять с самоуверенностью, которой я в действительности не чувствовал, и вспоминая слова Генриха, который сказал де Рони, чтобы он не рассчитывал на его покровительство. – Я не боюсь вас ни на йоту! И вот что еще. Я слышал, как вы проповедовали измену, явную черную измену, которая ведет людей к смерти: я донесу на вас. Клянусь небом, донесу! – крикнул я в порыве бешенства, возраставшего по мере того, как я все яснее сознавал, что он держал меня в руках. – Вы же угрожаете мне! Еще слово – и я отправлю вас на виселицу!

– Ш-ш! – ответил он, указывая рукой на Франсуа. – Не ради меня, но ради вас самих. Это все пустые слова! Но вы еще не выслушали всего, что я знаю. Не хотите ли послушать, как вы провели последний месяц?

И монах начал рассказывать, слово в слово, все, что со мной было.

– Продолжайте, сударь, – пробормотал я, наклоняясь вперед и вытаскивая под плащом кинжал из ножен. – Прошу вас, продолжайте! – повторил я сухими губами.