Французский дворянин

– Увы, – сказал он, стуча пальцами по столу. – Меня здесь так хорошо знают, что это невозможно. Но все-таки благодарю вас.

– Нельзя ли вам ускользнуть пешком, перейти где-нибудь городские стены или прошмыгнуть через ворота рано утром? – предложил я.

– Это можно узнать в «Кровавом Сердце», – ответил он. – Сомневаюсь однако. Я сам, дурак, подставил шею в петлю, протянутую Мендозой[96]!.. А вот и Мэньян. Что случилось, любезный? – продолжал он с нетерпением.

– Дозорный ушел, ваше сиятельство.

– И не оставил никого другого?

– Не вижу никого.

Мы вошли в соседнюю комнату и подошли к окнам. Человек, без сомнения, исчез с того места, где мы его видели. Но на дворе шел дождь, с крыш капля за каплей стекала вода, на улице царил непроницаемый мрак, только тут и там виднелись редкие слабые огоньки. Сыщик мог укрыться в каком-нибудь другом месте. Мэньян в ответ на наши вопросы высказал однако предположение, что он ушел намеренно.

– Да, но и это может быть истолковано различно, – заметил я.

– Во всяком случае, мы постимся, – ответил Рони. – А в сражении нужны сытые люди. Пойдемте кушать. Не следует действовать наудачу и встречать опасность, не будучи вполне подготовленным к ней.

Не успели мы встать из-за стола (нам прислуживал Симон Флейкс, бледный, как полотно), как из темной комнаты вновь показался Мэньян.

– Ваше сиятельство! – спокойно сказал он. – Сейчас появились уже три человека. Двое из них остались шагах в 20 отсюда, третий подошел к двери.

Пока он говорил, мы услышали внизу чей-то осторожный голос. Мэньян хотел уже спуститься вниз, но Рони остановил его.

– Пусть идет хозяйка, – сказал он.

Я долго не мог забыть того поразительного хладнокровия, которое выказал тут Рони. Он уже раньше положил свои пистолеты на стоявший рядом стул, прикрыв их сверху своим плащом; теперь, пока мы, затаив дыхание, прислушивались к малейшему звуку, он взял со стола большой ломоть хлеба с мясом и передал его стоявшему за его стулом конюшему, который с таким же хладнокровием принялся его есть. Симон Флейкс, наоборот, неподвижно смотрел на дверь, дрожа всеми членами; я из предосторожности тихо напомнил ему, чтобы он не делал ничего без приказаний. В эту минуту мне пришло в голову потушить две из четырех горевших на столе свечей. Рони кивнул головой в знак согласия. Едва я успел это сделать, как доносившийся снизу тихий разговор прекратился, и на лестнице раздались чьи-то шаги. Немедленно вслед затем послышался стук в дверь. Повинуясь взгляду моего друга, я крикнул:

– Войдите!

В комнату быстро вошел стройный человек среднего роста, в высоких сапогах и плаще, почти скрывавшем его лицо. Заперев за собой дверь, он подошел к столу.

– Кто здесь месье де Рони? – спросил он. Рони сидел, отвернувшись от огня, но при звуке этого голоса с криком облегчения вскочил со своего места. Он хотел уже начать говорить, но новопришедший решительно поднял руку и сказал:

– Прошу вас не называть имен. Ваше, я полагаю, здесь известно, но мое – нет; и я не желаю, чтобы вы его назвали. Я хочу только поговорить с вами.

– Я очень польщен, – ответил Рони, пожирая его глазами. – Но откуда вы узнали, что я здесь?

– Я заметил вас на улице при свете фонаря. Я узнал сперва вашего коня, а затем и вас и приказал конюху следовать за вами. Поверьте, вам нечего бояться меня.

– Я принимаю это уверение в том смысле, в каком вы его делаете, – ответил мой друг с изящным поклоном. – И считаю за счастье, что меня узнал, – он на минуту остановился и затем продолжал, – француз и человек чести.

Незнакомец пожал плечами.

– В таком случае, прошу извинения, если я буду краток, – сказал он. – У меня немного времени, и я хочу употребить его как можно лучше. Вы позволите?

Я хотел уже удалиться, но Рони приказал Мэньяну внести свечи в соседнюю комнату и, любезно извинившись передо мной, вышел туда с незнакомцем, оставив меня, правда, несколько успокоенным ввиду очевидно миролюбивых намерений посетителя, но исполненным сомнений и догадок о том, кто бы это мог быть и что могло предвещать это посещение. Я склонен был видеть в незнакомце то брата Рони, то английского посла; то вдруг у меня явилась дикая мысль, что это – Брюль. Они говорили наедине с четверть часа, затем вышли из комнаты. Незнакомец вышел первым и, проходя мимо меня, вежливо поклонился. У дверей он обернулся и сказал:

– Итак, в девять?

– В девять, – ответил Рони, отворяя дверь. – Вы извините, что не провожаю вас вниз, маркиз?

– Да, друг мой, уходите назад, – ответил незнакомец.

Сопровождаемый Мэньяном, лицо которого в таких случаях всегда принимало необыкновенно тупоумное выражение, он исчез на лестнице и, как слышно было, вышел на улицу. Рони обернулся ко мне. Глаза его сверкали радостью, лицо горело одушевлением.

– Королю Наваррскому лучше, – объявил он. – Говорят, что он вне опасности. Что вы думаете об этом, друг мой? Но это еще не все… не все.

Он начал ходить взад и вперед по комнате, вполголоса напевая 117-й псалом: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный». Он так долго и с таким веселым видом расхаживал взад и вперед по комнате, что я, наконец, решился напомнить ему о своем присутствии, о котором он, по-видимому, совершенно забыл.

– А, конечно! – воскликнул он, сразу остановившись, и взглянул на меня, по-видимому в прекраснейшем расположении духа. – Который час? Семь? До девяти, друг мой, прошу у вас снисхождения. Ничего не поделаешь: до этого времени я должен держать это дело в тайне. Однако я все-таки голоден. Пойдемте, сядем за стол: надеюсь, на этот раз нам не помешают. Симон, дайте нам бутылку вина. Ха! Ха! Да здравствуют король и король Наваррский!

И вновь он принялся напевать тот же псалом: «О Господи, спаси же! О Господи, споспешествуй же!»

Глаза его светились радостью; радость проглядывала и во всех движениях этого вообще-то спокойного и сдержанного человека. Я видел, что случилось нечто, доставлявшее ему чрезвычайное удовольствие, и с нетерпением ждал девяти часов. Действительно, не успели еще часы пробить девять, как к нам вновь явился прежний посетитель с тем же таинственным видом. Услышав его шаги на лестнице, Рони встал с места, взял плащ и, наполовину накинув его, с видимым беспокойством воскликнул:

– Все в порядке, не правда ли?

– Вполне, – ответил незнакомец, кивнув головой.

– А мой друг?

– Да, при условии, что вы отвечаете за его скромность и верность.

Незнакомец невольно взглянул на меня: я положительно не знал, оставаться ли мне в комнате или удалиться.

– Хорошо! – воскликнул Рони. Обратившись затем ко мне с выражением достоинства и доброты, он продолжал: – Вот этот дворянин! Господин де Марсак, я получил позволение представить вас маркизу де Рамбулье. Прошу вас заслужить его расположение и покровительство: это – настоящий француз и патриот, заслуживающий с моей стороны полного уважения.

Рамбулье вежливо поклонился мне.

– Вы, кажется, родом из Бретани? – сказал он.

Я отвечал утвердительно. Он, в свою очередь, наградил меня несколькими любезностями, но затем принялся рассматривать меня с таким любопытством и настойчивостью, которых я не мог объяснить себе. Наконец, когда нетерпение господина Рони достигло крайних пределов, маркиз, по-видимому, счел себя обязанным прибавить еще кое-что:

– Вы конечно понимаете, де Рони… Я не хочу сказать ничего унизительного о господине де Марсаке: он без сомнения человек чести, – он отвесил мне низкий поклон, – но это – щекотливое дело: я уверен, что вы не посвятите в него никого, кому бы не могли доверять, как самому себе.

– Совершенно верно, – сухо, но с достоинством, вполне отвечавшим тону его собеседника, ответил Рони. – Я готов поручиться за этого господина не только жизнью, но и честью.

– В таком случае, нечего больше и говорить, – ответил маркиз, вновь поклонившись мне. – Я рад, что послужил причиной столь лестного для вас заявления, сударь.

96

Мендоза – дипломат и испанский историк второй половины XVI в. Мендоза последовательно состоял послом при Генрихе III Французском и при Елизавете Английской. Вернувшись затем снова послом во Францию, он принимал значительное участие в кознях, содействовавших образованию Лиги, некоторое время жил в Блуа, затем; вернулся в Париж, но вскоре потерял свое влияние, а по воцарении Генриха IV удалился в Испанию.