Французский дворянин

Я мог бы упомянуть здесь о системе тайного соглашения, благодаря которой де Рони даже и в этом уединенном месте получал известия обо всем, что происходило во Франции. Но это всем известно. В Рони не являлись послы: они сейчас же возбудили бы подозрения в соседнем городе. И сам я не мог бы точно сказать, какими путями приходили новости. Но они приходили, и даже по нескольку раз в день. Так мы узнали об опасности, грозившей Ля-Ганашу, и об усилиях короля Наваррского помочь этому городу. Господин де Рони не только откровенно посвящал меня во все эти дела, но снискал мою привязанность и другими выражениями доверия, несомненно польстившими бы человеку и с более высоким положением. Так, однажды вечером, вернувшись с охоты с одним из сторожей, который просил меня помочь ему затравить раненую лань, я увидел на дворе чью-то сильно взмыленную лошадь. Спросив, кому она принадлежит, я узнал, что какой-то человек только что приехал, как думали конюхи, из Блуа и теперь беседовал с бароном. Столь необычайное событие конечно вызвало во мне чувство удивления. Но, не желая выказывать любопытства, которое легко может перейти в настоящий порок, я воздержался от желания войти в дом и стал прогуливаться по тисовой аллее. Не успел я согреть свои члены, слегка закоченевшие от верховой езды, как за мной явился паж, пригласивший меня к своему господину.

Рони большими шагами ходил взад и вперед по комнате, по-видимому, сильно расстроенный, с выражением печали и ужаса на лице: я невольно вздрогнул при виде его. Сердце у меня упало. Даже не глядя на госпожу де Рони, молча плакавшую тут же в кресле, я понял, что случилось что-то ужасное. Дневной свет уже угасал; в комнате горела лампа. Рони указал мне на небольшой кусок бумаги, лежавший на столе около лампы. Я взял бумагу и прочел ее содержание, не составлявшее и двух десятков слов. «Он болен и, по-видимому, умирает, – гласило известие, – в 20 лигах к ю. от Ля-Ганаша. Приезжайте во что бы то ни стало. П. М.»

– Кто? – спросил я наивно, уже начиная понимать в чем дело. – Кто болен и, по-видимому, умирает?

Рони повернулся ко мне, по лицу его текли слезы.

– Для меня существует только один «он»! Да сохранит его Господь! Да сохранит Он его для Франции, которая в нем нуждается, для Церкви, которая на него полагается, и для меня, который любит его! Да не даст Он ему погибнуть в минуту торжества! О Боже, не дай ему погибнуть!

Он опустился на стул и оставался в таком положении, закрыв лицо руками, вздрагивая всем телом от горя.

– Да, сударь! – сказал я после короткого молчания, полного ужаса и скорби. – Позвольте мне однако напомнить вам, что пока есть жизнь, есть и надежда.

– Надежда?

– Да, господин де Рони, надежда, – повторил я уже несколько бодрее. – У него есть дело. Он избран, призван и выбран; он Иисус Навин своего народа, как совершенно правильно назвал его месье д'Амур. Бог не возьмет его теперь. Вы еще увидитесь и обнимитесь с ним, как это случалось уже сотни раз. Вспомните, сударь, что король Наваррский силен, вынослив и молод и находится, без сомнения, в хороших руках.

– В руках дю Морнэ! – крикнул Рони с выражением презрения в глазах.

Однако с этой минуты он приободрился, подстрекаемый, кажется, мыслью о том, что выздоровление короля Наваррского волею Бога зависело от дю Морнэ, на которого он всегда смотрел, как на своего соперника. Он начал безотлагательно готовиться в путь и попросил меня отправиться вместе с ним, коротко заметив мне, что нуждается в моей помощи. Мне представилась вся опасность поспешного возвращения на юг, где меня ожидала месть Тюрена; не без некоторого стыда, я решился высказать это опасение. С минуту посмотрев на меня с видимым недоумением, Рони, с несвойственной ему раздражительностью, отверг мои возражения и вновь вернулся к своим распоряжениям, отдавая их так внимательно, словно ему не предстояла разлука с любимой и любящей женой. Мои сборы были недолги.

Когда настал час отъезда, я на досуге мог наблюдать за тем, с каким мужеством переносила госпожа де Рони свое горе «ради блага Франции» и какой необычной нежностью окружала ее мадемуазель де ля Вир, сразу изменившая свое поведение. Они очевидно не считали меня членом семьи, что, с одной стороны, было даже приятно; однако в сознании этого была для меня и доля горечи. Простившись как можно учтивее и короче, чтобы не помешать более священному прощанию Рони с женой, я в последнюю минуту убедился, что и меня ждало кое-что. Въезжая под ворота несколько впереди других, я заметил, как на луку моего седла упало что-то маленькое и светлое. Схватив вещицу, прежде чем она упала на землю, я, к глубочайшему своему изумлению, увидел у себя в руках маленький бархатный бантик. Невольно взглянул я наверх, на окно гостиной, находившееся над воротами. На одну секунду я встретился глазами с барышней, но в следующее мгновение ее уже не было. Позади раздался стук копыт: Рони въезжал в ворота, а за ним и слуги. Мы выехали на дорогу.

ГЛАВА XIV

Господин де Рамбулье

Невеселая кавалькада! История с бантом, которая, пожалуй, допускала не одно объяснение, привела меня в состояние величайшего смущения, от которого я освободился только тогда, когда увидел в зеркале собственное лицо. Случайно обернувшись назад, я заметил, что Симон Флейкс, несмотря на свою красивую шляпу с перьями и новый меч, ехал, понурив голову, с видом величайшего уныния. Мне пришло в голову, что господин и слуга были заняты одними и теми же мыслями и что паж, пожалуй, увозил с собой такой же залог любви, как и тот, который лежал у меня на груди. Я словно пробудился от унизительного сна и, шевельнув Сида, пустился вдогонку за Рони, который тоже в невеселом расположении духа решительно ехал вперед, завернувшись в плащ до самых глаз. Известие о болезни короля Наваррского как молнией поразило его. Ему грозила опасность разом потерять и любимого государя, и рисовавшееся впереди блестящее будущее. Среди неминуемой гибели всех надежд и падения системы, которой он жил, у него едва оставалось время сожалеть об оставшейся в Рони жене или о спокойствии, из которого его так внезапно вызвали. Душой он был уже на юге, близ Ля-Ганаша, у постели Генриха. Он думал только о том, чтобы поскорее добраться туда, чего бы это ни стоило.

Имя доктора короля Наваррского не сходило у него с языка.

– Дортоман – хороший человек. Если кто и может спасти его, так это – Дортоман! – непрерывно восклицал он. Он заставлял меня останавливать и расспрашивать всех встречных, если только они сколько-нибудь походили на гонцов, и не отпускать их до тех пор, пока они не сообщали последних слухов, ходивших в Блуа, этом узле, через который проходили все достигавшие нас с юга новости. Господина Рони приободрил только случай, происшедший в этот вечер в гостинице: самые сильные умы, как я заметил, склонны цепляться за предсказания в такие тревожные времена. Странного вида пожилой человек в каком-то чудном наряде сидел за столом, когда мы приехали туда. Хотя я, в качестве мнимого главы нашего отряда, вошел первым, он пропустил меня без внимания, но встал и торжественно поклонился господину де Рони, хотя тот шел позади меня и был гораздо проще одет. Рони ответил на поклон и хотел уже пройти дальше, но незнакомец, отвесив еще более низкий поклон, предложил ему свое место около самого огня, защищенное от сквозняка, а сам сделал движение, словно собирался перейти к другому столу.

– Нет! – сказал мой товарищ, удивленный такой чрезмерной вежливостью. – Я не вижу, зачем мне занимать ваше место, сударь?

– Не только мое, – возразил незнакомец, как-то особенно взглянув на него и привлекая общее внимание выразительностью и силой своего голоса, – но и места многих других, которые, могу вас уверить, вскоре подчинятся вам, будет ли это угодно им или нет.

Де Рони пожал плечами и прошел мимо, делая вид, что принимает слова старика за пустые бредни. Но втайне он много думал о них, особенно когда узнал, что это был астролог из Парижа, изучивший свою науку, как говорили, по крайней мере в этой местности, под руководством Нострадамуса. Почерпнул ли он из этого обстоятельства новые надежды или стал внимательнее относиться к настоящему положению дел по мере нашего приближения к Блуа, но Рони заметно повеселел и вновь начал обсуждать будущее, словно уверенный в выздоровлении своего государя.