Миллион открытых дверей

Вот пусть теперь и расплачиваются.

Тут я произнес традиционные слова:

— Atz fis prim. Non que malvolensa, que per ilh tensa sola.

Это означало: «До первой смерти. Не ради зла, но ради того, чтобы уладить ссору». Первая фраза была призвана напомнить всем, когда мы должны остановиться, а вторая — что наша драка — это не кровавая резня и не должна ею стать, а призвана только раз и навсегда снять с повестки дня тот вопрос, из-за которого, собственно, началась.

Затем я приветственно поднял шпагу, то же самое сделал парень, стоявший напротив меня. Все секунданты отсалютовали в унисон. Только-только они успели опустить шпаги в исходную позицию, как мой противник набросился на меня.

Мы не успели скрестить шпаги и десяти раз — то есть я еще не успел толком понять, что собой представляет мой противник, когда Аймерик завопил:

— Patz marves!

А это означало, что чей-то поединок завершился.

Со щелчками сработали предохранители, шпаги убрались в рукоятки. Последними обезвредили оружие секунданты. Я автоматически сунул свою, убравшуюся внутрь рукоятки шпагу в карман и огляделся по сторонам, чтобы выяснить, кто погиб. На земле неподвижно лежал Рембо.

Поначалу это нас вовсе не изумило, и мы собрались перетащить Рембо в комнатушку за стойкой в заведении Пертца, чтобы утром забрать его оттуда вместе с тем юным наглецом, который затеял драку. В общем, даже неудивительно, что это произошло именно с Рембо. Как ни обожал он подраться, но ему всегда недоставало проворности, и его легко было обмануть. Я уже трижды видел его мертвым, а были и другие случаи, при которых я не присутствовал лично.

А потом у всех нас кровь застыла в жилах от пронзительного воя сирены неотложки — сработал медицинский пейджер Рембо.

Мы оставили Рембо на улице и успели отступить всего-то на десяток шагов, когда прямо с небес, издавая посадочными импеллерами жуткий рев, опустилась неотложка. Над Рембо завис кожух приемного устройства, и его втащило внутрь неотложки. Издав щелчок и стон, импеллеры переключились на режим взлета, и маленький робот, больше всего на свете похожий на цилиндрический танк поверх гроба, медленно поднялся и улетел прочь. На асфальте осталась прямоугольная вмятина длиной в два метра, шириной в один и глубиной в сантиметр.

К тому времени, когда мы вошли в кабачок и связались по интеркому с больницей, там уже все знали. В самом конце медицинского заключения, после тех фраз, которые выпечатал диагностический компьютер насчет травм печени и почек и разрыва сердца на почве стресса, значилась приписка, сделанная человеком: «Еще один шок в придачу к предыдущим».

Похороны тянулись бесконечно. Родители Рембо не пришли, и это, надо сказать, было самое лучшее, что было на этих похоронах.

Рембо не умолкал все время, пока тянулись похороны.

Согласно завещанию, его реципиентом стал я, поэтому мне пришлось очень нелегко все то время, пока мы несли тело Рембо на гору вместе с Маркабру, Аймериком, Дэвидом, Иоганном и Руфо — мало того что просто было тяжело, так еще и болел свежий рубец на затылке, куда мне пересадили его псипикс.

Моими глазами Рембо пристально наблюдал за тем, как мы опускали его обнаженное тело на ложе из роз, которыми было устлано дно могилы, высеченной в грубом граните Монтанья Валор.

Все присутствующие на похоронах donzelhas опустились и поцеловали покойного и увлажнили его лицо своими слезами. Donzelhas собралось очень много, и это настолько удивило Рембо, что он без умолку трещал об этом у меня в мозгу.

Гарсенда устроила из своей тоски настоящий спектакль, хотя с Рембо была знакома только через меня, да и то не слишком близко. Рембо это оценил по достоинству, а я был этим немало озадачен. Биерис, которая знала его дольше других donzelhas, вела себя на удивление спокойно. Спустившись в могилу, она там задержалась, но когда поднялась, лицо у нее было мокрое от слез.

А потом, в то время как все друзья прокалывали себе большие пальцы и роняли по капле крови на тело Рембо, Аймерик затянул «Canso de Fis de Jovent» — подлинный шедевр новоаквитанской поэзии. Эту песню сочинил в две тысячи шестьсот одиннадцатом году Гвиллем-Арно Монтаньер, а впервые пропета она была на его похоронах год спустя, и вот уже двести лет мы хоронили молодых, храбрых и красивых под эту песню. Я всегда плакал, когда слышал ее, а сегодня она мне просто сердце на части рвала острыми когтями. Сам Гвиллем-Арно говорил, что вложил в стихи двойное значение. «Fis» означает «смерть» или «конец», a «jovent» — «молодой человек» или «юность». Как хочешь, словом, так и понимай. Вот я и мучился, представляя себе то одно значение слов, то другое, а Рембо тем временем восторгался красотой цветов и девушек.

Наконец, когда все завершилось, мы отправились обратно и молчали все время, пока шагали шесть километров пешком.

Даже Рембо утихомирился.

Тащить его на гору, спору нет, было нелегко, но теперь было еще тяжелее.

— Ты еще здесь? — мысленно спросил я у Рембо.

— Еще здесь, — ответил он более усталым и механическим голосом, чем у него был при жизни, и сердце у меня екнуло из-за того, что за этим крылось. Но он добавил:

— Похороны были очень красивые. Вы все были так добры.

Спасибо вам.

— Рембо всех благодарит, — сообщил я остальным. Все обернулись и торжественно поклонились, так что он все видел сам моими глазами.

— Где я? Наверное, я мертв! — вскричал Рембо у меня в сознании. — Господи, Господи, это же Монтанья Валор, но я не помню похорон! Жиро, разве мы там были?

— Ja, ja, да, Рембо, мы там были. — Эти слова я артикулировал настолько старательно, что даже Гарсенда, которая шла рядом со мной, услышала клокотание у меня в глотке и с таким испугом на меня уставилась, что Биерис увела ее в сторону. — Постарайся найти мемоблок, попробуй чувствовать через меня, — сказал я Рембо. — Твоя память будет в мемоблоке.

Это было бесполезно — и тогда, и потом. Редко какому сознанию удается продержаться, утратив тело. Как большинство умерших, Рембо не мог сохранить контакт с мемоблоком, который снабдил бы его краткосрочной памятью, а также с эмоблоком, который обеспечил бы его эмоциями, хотя и то и другое устройство находились всего в каком-то жалком сантиметре от его псипикса, вживленного в мой затылок.

Шли дни, и он забыл о своей смерти. А мы, сколько бы раз ни заглядывали в кабачок Пертца, никак не могли оправиться ото всего, что он нам оставил.

Мои эмоции в конце концов отделились от его эмоций, а ему с каждым днем было все труднее дотянуться до эмоблока.

Ощущение его присутствия в моем сознании становилось все холоднее и холоднее. Его шепот, похожий на шипение жидкого гелия, звучал непрестанно. Он пытался вспомнить себя, пытался очнуться от страшного сна — он все еще верил, что ему снится страшный сон.

Прошло еще две недели — а если точно, одиннадцать с половиной стандартных суток, и врачи сказали, что надежды нет, и убрали псипикс, мемоблок и эмоблок. Теперь Рембо покоится в Зале Вечности Новой Аквитании, как многие другие, и ожидает, когда техника достигнет такого уровня, что ему смогут вернуть его сознание, память и эмоции.

Вот таким долгим получилось прощание, и так мало, в конце концов, осталось от моего друга, что я даже ничего не почувствовал, когда из меня вынули все, что собой тогда представлял Рембо.

Глава 2

У Маркабру и Исо была назначена какая-то встреча, по поводу которой они ужасно скрытничали, поэтому к Южному Полюсу в тот день ушли только Аймерик, Биерис, Гарсенда и я. Поскольку до конца лета уже оставались считанные дни, мы решили добраться за день, без ночевки, и тронулись в путь сразу же после завтрака. Путь до места, откуда лучше всего можно было наблюдать за орок-де-мерами, занял шесть часов. Арктур, как ему и полагается в это время года, брел по небу низко, над самым горизонтом, и его ало-оранжевые лучи отражались от огромных труб, подводивших воду к далеким горным ледникам, из которых вода затем стекала к Великой Полярной Реке.