Личный ущерб

— Да. Когда нас покинул папаша, мне было шесть лет. Мама устроилась на работу и отводила меня утром к соседке, Шейле Диннерштайн. Естественно, это мне не нравилось. Первое время я жутко дичился. И было из-за чего. Меня вдруг сделали постоянным спутником этого дегенерата со скобой на ноге, странного болезненного маменькиного сынка с чудными волосами, который не может бегать, у которого из носа постоянно текло. Узнав, что он все лето дышал искусственными легкими, я вообще почувствовал к нему отвращение. Как к мумии. Не говоря уже о том, что его мама была гойкой. И это в нашем районе, где на восемь кварталов тринадцать синагог!

Постепенно в голосе Робби зазвучали веселые нотки, как обычно, когда он что-нибудь рассказывал.

— И я изводил Мортона добрые шесть месяцев. Насмешничал, дразнил, а иногда и бил. Однажды я задал ему трепку, как обычно для удовольствия, чтобы понаблюдать, как он плачет, и вдруг заметил в его глазах что-то такое…Меня как будто пронзило молнией. Да ведь ему так же плохо, как и мне! Кажется, я произнес эти слова вслух. Представляешь, в шесть или семь лет я уже понял, что у каждого на сердце есть какая-то боль. И вся последующая жизнь это подтвердила. Человек беден, одинок, болен, его не любят или любят, но не так, как ему хотелось бы, он чувствует себя безвольным, тряпкой, половиком, или просто сволочью, или просто не таким хорошим, каким люди желают, чтобы он был. И это терзает его, проедает дыру в сердце. Мне захотелось узнать почему. Почему Бог сделал мир таким, что у всех на сердце боль? Знаешь, что я надумал, общаясь с Мортоном? Мне кажется, я нашел ответ. Почему все вот так? А чтобы мы нуждались друг в друге. Чтобы каждый не брал свою гитару и не шагал один по джунглям, срывая плоды хлебного дерева, а чтобы мы держались друг за друга, делали что-то хорошее и таким образом строили мир. Страждущей душе нужна другая душа, способная ее утешить. Впрочем, это все давно написано в Библии. Ничего особенного я не придумал. Посмотрел тогда на Мортона и понял. И он понял тоже. Вот с тех пор мы и ухватились друг за друга. На всю жизнь.

Робби замолчал и стал задумчиво вертеть в пальцах куриную кость.

Ивон не совсем понимала, к чему он это рассказал. И Робби тоже. Наверное, он хотел сказать, что простил друга или объяснял, почему это придется сделать. Или наоборот, хотел подчеркнуть, что Мортон осквернил фундаментальные основы их отношений.

Ивон сообщила Макманису, что останется на ночь у Робби. Для охраны. В доме дежурили несколько агентов, но Робби был поручен персонально ей. К тому же ночевать все равно было негде. В вестибюле ее дома разбили лагерь репортеры, жаждущие встретиться со специальным агентом Ивон Миллер.

Сверху позвонила Эльба: Рейни открыла глаза, и Робби ушел на некоторое время. Рейни смотрела днем телевизор, поэтому ей надо было что-то объяснить. Робби сказал, что втиснет все в три фразы, самое большее и, разумеется, о тюрьме ни слова. Этого Рейни должно хватить, потому она слишком слаба, чтобы долго терпеть на голове хитрую лазерную штуковину, похожую на шахтерский фонарь, с помощью которой управлялся компьютерный синтезатор голоса.

Ивон направилась в свободную комнату на втором этаже, где уже однажды ночевала. Зачем им нужна эта комната? А громадный дом? Ее все еще удивляли люди, тратившие деньги, просто чтобы тратить. В поисках наволочки Ивон прошла в бутафорскую детскую рядом со спальней Рейни. Здесь на диван-кровати попеременно спали Эльба и Робби, сменяя друг друга. Через стену слышался голос Робби. Он возражал что-то, с чем-то не соглашался. То, что произносил синтезатор речи, Ивон слышала отчетливо. Одну фразу Рейни произнесла несколько раз:

— Ты обещал.

Через несколько минут Робби вышел. Увидев в коридоре Ивон, он завел ее обратно в комнату.

— Она хочет поговорить с тобой. Позднее. Узнала, что ты агент ФБР, и надеется, будто ты заставишь меня сдержать слово. — Он слабо улыбнулся, а Ивон ощутила дрожь.

— Ты не должен делать этого, Робби.

— Нет, должен. Потому что тогда выходит, что я ей солгал. Обещал, что Рейни в любой день может рассчитывать на выполнение своей воли. Ивон, ты поступила бы точно так же. Если бы обещала тому, кого любишь.

Неужели? Внутри у Ивон все сжалось. Легко, конечно, было бы ответить, что нет, она никогда бы на такое не решилась, это не по-христиански. Ну, а если человеку совершенно не на что надеяться, как вот этой бедной страдающей женщине, которая сейчас лежит в соседней комнате? Рейни ведь практически уже ушла из этого мира.

Теперь доктор приезжал каждый день. Он рассказал, что один его пациент с принудительной вентиляцией прожил еще несколько лет, и Робби не переставал уговаривать Рейни изменить решение. Но она не хотела ждать, когда кислородное голодание начнет вызывать галлюцинации, и желала уйти сейчас. Пока еще оставалась какая-то возможность ясно мыслить.

— Завтра, — сказал Робби. — Может, в субботу. Есть несколько человек, которых она хочет увидеть. Пока не знаю, что делать с Мортоном и Джоан. Вот пройду завтра это чертово большое жюри. — Робби сел на диван-кровать. — Это будет совсем не так, как ты думаешь. Нужно просто дать возможность природе сделать свое дело.

— Робби, я тебя не осуждаю. На это ни у кого нет права.

Он кивнул в знак того, что принимает утешение.

— Понимаешь, мы с доктором этот деликатный вопрос все время осторожно обходили. Самый простой способ — снотворное. Она заснет, а я в это время отсоединю эту штуковину. И все. Главное, я буду рядом в момент ее перехода из настоящего в прошлое. — Робби поморщился, потер виски и вдруг спросил: — А чем вы занимались, когда ты оставалась с ней одна?

Ивон пожала плечами:

— Я ей читала, иногда мы разговаривали.

— О чем?

— О вас, — ответила она. — О любви.

— Да, любовь, понимаю… — Неожиданно его глаза вспыхнули. — А ты? Ты любила кого-нибудь? Ну так же, как я Рейни? Когда вдруг осознаешь, что не можешь жить без этого человека.

— Ты имеешь в виду, могут ли любить лесбиянки?

— Ладно, не хочешь говорить об этом — не надо. — Робби немного обиделся.

Любила ли она кого-нибудь? На этот вопрос было трудно ответить даже себе. Тина Крайант. Если бы тогда все получилось, то это и была бы любовь. А так… Ивон не собиралась притворяться.

— Нет, — промолвила она, — я не могу вспомнить ни о какой своей влюбленности.

— Плохо, — отозвался Робби. — Очень. Мимо тебя прошло что-то чрезвычайное важное в жизни. — Он внимательно посмотрел на нее. — И тому, кто через это не прошел, ничего не объяснишь. — Ему захотелось смягчить свои слова, и он взял Ивон за руку. — Боже, какая была неделя! Сущий ад. — Робби опрокинулся на диван-кровать и застыл, широко раскинув руки. — Послушай, это не будет считаться оскорблением кодекса чести ФБР, если я попрошу тебя здесь немного посидеть во время моего сна?

— Нет.

— Я хочу сказать…

— Ладно, спи.

Он не стал раздеваться и снимать покрывало. Ивон прошлась по комнате, нашла журнал «Люди» и села в кресло.

— Теперь у меня будет право утверждать, что я спал с тобой? — спросил он.

Она потянулась стукнуть журналом ему по ноге.

— А если всерьез? Ты когда-нибудь думала об этом?

— О чем?

— О том, чтобы переспать со мной.

Боже правый! Ивон покосилась на стену, за которой лежала умирающая жена Робби.

— Ты не думай, — продолжал рассуждать он, — я давно понял, что не сильно привлекаю тебя, как мужчина. И сейчас не имею в виду что-то реальное. Мне просто хочется знать, возникало ли у тебя такое желание хотя бы на мгновение.

— Робби, на мгновение почти у каждого человека может возникнуть любое, даже самое абсурдное желание. Ведь над тем, что творится у тебя в голове, ты не властен. Верно? А если серьезно, то это не для меня.

— Я знаю, знаю, — быстро произнес он и улыбнулся.

— Давай спи!

Робби заснул, чмокая губами, как младенец.

Ивон смотрела на него, не в силах объяснить свои чувства. К состраданию примешивалось еще что-то — большое, значительное, не имеющее названия, похожее на абстрактную скульптуру.