Страница 42 из 51
Раздался скрежет днища о камни, шлюпка чуть подскочила и замерла на месте. Матросы спрыгнули в бурлящие волны и вытянули ее на песок, подальше от поднимающегося прилива. Чернобородый протянул Робинзону руку.
— Вильям Хантер, из Блэкпула, капитан шхуны «Белая птица».
— Какой сегодня день? — спросил Робинзон.
Удивленный капитан обернулся к человеку, стоявшему сзади, — вероятно, своему помощнику.
— Какой сегодня день, Джозеф?
— Среда, девятнадцатое декабря тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, сэр, — ответил тот.
— Среда, девятнадцатое декабря тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, — повторил капитан, обращаясь к Робинзону.
Робинзон быстро подсчитал в уме. «Виргиния» разбилась 30 сентября 1759 года. Итак, прошло, если быть точным, двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. Сколько бы событий ни пережил Робинзон на острове, как бы глубоко ни изменился, срок этот показался ему фантастическим. Однако он не осмелился просить помощника капитана подтвердить названную дату, которая пока еще принадлежала в его сознании к отдаленному будущему. Он даже решил скрыть от прибывших год и число кораблекрушения — из чувства стыдливости, из страха показаться либо лгуном, либо невиданной диковиной.
— Я плыл на галиоте «Виргиния» под командованием Питера ван Дейсела из Флиссингена, и, когда корабль разбился, меня выбросило на этот берег. В живых остался лишь я один. Несчастье многое стерло в моей памяти, и я никак не могу вспомнить, какого числа оно произошло.
— Мне не приходилось слышать о таком судне ни в одном из портов, а стало быть, и о его гибели тоже, — заметил Хантер. — Правда, война с Америкой нарушила все мореходные связи.
Робинзон знать не знал, о какой войне он толкует, но сообразил, что должен держаться крайне осмотрительно, если не хочет обнаружить свою неосведомленность в современных событиях.
Тем временем Пятница помог матросам сгрузить бочонки и пошел указать прибывшим ближайший источник пресной воды. Робинзона поразила та необыкновенная легкость, с которой арауканец вступил в общение с незнакомыми людьми, тогда как сам он не мог преодолеть отчуждение перед капитаном Хантером. Правда, Пятница суетился вокруг матросов с явной надеждой поскорей забраться на борт шхуны. Да и сам Робинзон не скрывал от себя, что горит желанием увидеть вблизи этот легкий парусник изысканно-удлиненных очертаний, казалось созданный для того, чтобы птицей лететь по волнам. А пока новоприбывшие и внешний мир, который они принесли с собой, внушали ему неодолимое стеснение, и он упорно пытался избавиться от этого тяжкого чувства. Ведь он не погиб в кораблекрушении. Он поборол безумие, преследовавшее его долгие годы одиночества. Он достиг равновесия или череды равновесий, в которых сначала Сперанца и сам он, а затем Сперанца вместе с ним и Пятницей образовали жизнеспособное сообщество, и сколь счастливое сообщество! Да, он страдал, он перенес смертельные муки одиночества, но зато чувствовал себя нынче способным при помощи Пятницы бросить вызов времени и, подобно метеорам, свободно, без помех летящим в безвоздушном пространстве, вечно продолжать свой путь, презрев силу тяжести, напряжение и усталость. И однако встреча с другими людьми, все еще представлявшая для Робинзона тяжкое испытание, могла поднять его на новую ступень совершенства. Кто знает, не удастся ли по возвращении в Англию сохранить достигнутое им солнечное счастье и, более того, вознести его, живя среди человеческого общества, на недосягаемую высоту? Не так ли было с Заратустрой (персидский пророк, основатель одного из направлений древнеиранской философии), который, выковав и закалив свою душу под солнцем пустыни, вновь погрузился в нечистую человеческую клоаку, дабы приобщить ближних к достигнутой им мудрости?!
Ну а пока беседа с Хантером проходила в мучительных потугах и грозила с минуты на минуту оборваться тягостным молчанием. Робинзон решил познакомить капитана с богатствами Сперанцы, указав ему, где водится дичь и растут овощи, способные предотвратить цингу, например портулак и кресс-салат. И вот матросы стали взбираться по чешуйчатым стволам, срубая одним взмахом сабли кочаны пальмовой капусты; другие с гоготом погнались за убегающими козами. Глядя на то, как эта грубая и жадная свора варваров разоряет остров, Робинзон с гордостью вспомнил о нечеловеческих трудах, некогда затраченных им на то, чтобы превратить его в цветущий сад. Но при виде этих распоясавшихся скотов мысли его занимали не загубленные понапрасну деревья и не десятки бессмысленно перебитых животных, а поведение ему подобных, столь знакомое и вместе с тем столь странное. На лугу, где когда-то возвышалось здание Главной кассы Сперанцы, с нежным шелестом колыхалась под ветром высокая густая трава. Один из матросов нашел там две золотые монеты. Он тотчас громкими криками созвал товарищей, и после бурного спора было решено выжечь весь луг, чтобы облегчить поиски денег. Робинзона почти не озаботило, что золото, в общем-то, принадлежит ему, что козы лишатся единственного пастбища на острове, которое сезон дождей обращал в болото. Ему было необыкновенно интересно следить за сварами, сопровождавшими каждую новую находку, и он лишь вполуха слушал рассказ капитана о том, как тот пустил на дно транспорт с французскими войсками, посланными на подмогу американским инсургентам. Помощник капитана в свою очередь увлеченно посвящал Робинзона в подробности выгоднейшей торговли африканскими рабами, обмена их на хлопок, сахар, кофе или индиго — товары, весьма удобные для доставки в европейские порты, где их сбывали с барышом. И никто из этих людей, с головой погруженных в свои личные дела, не подумал расспросить его то том, что он пережил со времени кораблекрушения. Даже присутствие Пятницы не вызвало у них ни малейшего интереса. И ведь Робинзон знал, что некогда был похож на них, движим теми же побуждениями — алчностью, гордыней, жестокостью, что в нем и доселе живет часть их общих пороков. Но в то же время он наблюдал за этими людьми с холодным интересом энтомолога, изучающего колонию каких-нибудь насекомых — пчел или муравьев, а то и мерзких мокриц, испуганно суетящихся под внезапно поднятым камнем. Каждый из пришельцев был возможным миром, по-своему стройным и логичным, со своими ценностями, точками притяжения и отталкивания, со своим центром тяжести. Но чем бы ни различались возможные миры этих людей, все они сейчас получали свое первое представление о Сперанце — о, сколь общее и поверхностное! — на основе которого и организовывали свое пребывание здесь, оттеснив в уголок спасшегося от кораблекрушения Робинзона и его слугу-метиса. Но самое главное в этом их представлении о Сперанце было то, что для каждого она являлась чем-то временным, недолговечным, эфемерным, обреченным через краткое мгновение снова кануть в небытие, откуда ее вырвал случайный поворот руля на «Белой птице». И каждый из этих возможных миров наивно претендовал на реальное существование. Так вот что такое другой; это возможный мир, упрямо пытающийся сойти за реальный. И хотя отказывать этому миру в праве на существование было жестоко, эгоистично, аморально, но все воспитание Робинзона побуждало его к этому; за долгие годы одиночества он позабыл прошлую жизнь и теперь спрашивал себя, сможет ли когда-нибудь окунуться в нее снова. Вдобавок он невольно смешивал в сознании стремление этих, возможных миров к бытию и образ Сперанцы, обреченной на небытие, и ему казалось, что, признав за незваными гостями столь лелеемое ими чувство собственного достоинства, он тем самым отдаст Сперанцу на уничтожение.
Б первый заход шлюпка доставила на борт шхуны груз овощей, фруктов и дичи, там же бились спутанные веревками козлята; затем матросы вернулись на берег в ожидании приказов капитана перед тем, как совершить второй рейс.
— Вы, конечно, окажете мне честь отобедать со мной, — сказал тот Робинзону и, не ожидая ответа, приказал своим людям отвезти на корабль пресную воду, а затем вернуться за ним и его гостем. Потом, забыв о сдержанности, отличавшей его поведение с той минуты, как он ступил на остров, капитан принялся не без горечи рассказывать о жизни, которую вел последние четыре года»