Книга крови 5

– Что сказала тебе мать? – нажал Клив.

Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.

– Только то, что он и я были одинаковыв некоторых вещах, – сказал он.

– Чокнутые, что ли? – спросил полушутя Клив.

– Что-то вроде того, – ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: – Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.

– Пришелсюда? – спросил Клив. – О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.

Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.

– Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, – ответил мальчик. – Это был осмысленный поступок.

Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.

– Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?

– Не считай меня дураком, Билли, – предостерег Клив.

– Я и не считаю, – ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: – Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь… – он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: – Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.

Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, – этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.

– Что я могу для тебя сделать? – поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.

– Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.

Епископ улыбнулся.

– Такие славные истории, – сказал он и стал рассказывать.

В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины. В парке, перед хибаркой, где, как сообщил Кливу Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел кустарник, посаженный в память доктора Криппена, повешенного в 1910 (говоря об этом, Епископ признался, что здесь не может определить точно, где правда, где выдумка).

– Там и есть могилы? – спросил Клив.

– Нет, нет, – ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. – Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.

– Надгробий нет?

– Абсолютно никаких. Никаких меток. Только начальник тюрьмы знает, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. – Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся сворачивать новую сигарету с таким умением, что и не смотрел на руки. – Приходить и оплакивать не разрешается никому, понимаешь. С глаз долой, из сердца вон, вот именно. Конечно, тут причина серьезная. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Пройдешь по тому газону, и всего в шести футах под тобой находятся некоторые, из самых отъявленных, что украшали когда-либо эту зеленую и приятную землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить место. Преступно, а?

– Ты знаешь, кто там похоронен?

– Несколько очень испорченных джентльменов, – ответил Епископ, словно нежно журил их за совершенное зло.

– Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?

Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.

– Святой Тейт? Да, конечно. Его не просто забыть.

– Что ты о нем знаешь?

– Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.

– Убил всех?

Епископ вставил свеженабитую сигарету в толстые губы.

– Может, и не всех, – сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить какие-то детали. – Может, кто из них и выжил. Думаю, дочь, должно быть… – Он пренебрежительно пожал плечами. – Я не силен запоминать жертвы. Да и кто силен? – Он уставился на Клива ласковыми глазами. – Чего ты так интересуешься Тентом? Его повесили до войны.

– В 1937-м. Уже порядком разложился, правда?

Епископ предостерегающе поднял указательный палец.

– Э, нет, – сказал он. – Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду.

Клив кинул на Епископа недоверчивый взгляд.

– Это правда, – запротестовал толстяк. – У меня есть точные данные. И поверь, когда бы они ни выкапывали тело из земли, его всегда находили почти в безупречном виде. – Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами: – Когда придет на нас конец света, добрые люди из Мэрилбоун и Кэдмен Тауна поднимутся – гниль да кости. А грешники, те поскачут к Страшному Суду такие свеженькие, как будто только что родились. Представляешь? – Это превратное суждение восхищало его, широкое толстое лицо чуть ли не светилось от удовольствия. – Эх, – задумчиво произнес он, – кого-то назовут испорченным в топрекрасное утро?

Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал. Возможно, он обратился прямо к Мейфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что мальчику можно доверить работу снаружи, на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал, где находятся могилы, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стриг газон.

То, что произошло в тот день, просочилось по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха. Клив услышал рассказ из трех независимых источников. Отчеты были окрашены по-разному, но явно походили друг на друга.

В общих чертах говорилось следующее: садоводческий наряд, четыре человека под присмотром тюремщика, двигался вокруг блоков, приводя в порядок газоны, выпалывая ненужную траву и готовя все к весенней посадке. Охрана была не на высоте, прошло две или три минуты, прежде чем тюремщик заметил, что один из подопечных тихонько ускользнул. Подняли тревогу. Однако далеко искать не пришлось. Тейт и не пытался убежать, а если и пытался, то припадок особого рода разрушил его планы. Его обнаружили – и тут версии значительно расходятся – на газоне у стены, Тейт лежал на траве. Некоторые утверждали, что лицо его было черным, а тело завязано узлом, язык почти откушен, другие утверждали, что его нашли лежащим вниз лицом, он разговаривал с землей, всхлипывал и что-то клянчил. Сделали вывод – мальчик лишился рассудка.

Сплетни поставили Клива в центр внимания, что ему очень не нравилось. Весь следующий день ему не выдалось ни одной спокойной минуты, люди хотели знать, каково жить в камере вместе с чокнутым. Но по словам Клива, Тейт был идеальным сокамерником, спокойным, нетребовательным, безусловно вменяемым. Ту же историю он рассказал и Мейфлауэру, когда на другой день его допрашивали с пристрастием, позднее повторил ее тюремному врачу. Он и не заикнулся об интересе Тейта к могилам и стал присматривать за Епископом, требуя, чтобы и тот молчал. Епископ согласился подчиниться при условии, что в свое время ему расскажут все и во всех подробностях. Клив пообещал. И Епископ, как и приличествовало его гипотетическому духовному сану, свое слово сдержал.