Безрогий носорог

Все это профессор Крот считал делом окончательно решенным. Жизнь Нины и жизнь Сергея Сергеича теснейшим образом связывались с его жизнью.

Дав оскорбительный отпор директору зерносовхоза, он вошел в паузок с твердой уверенностью в том, что Нина и Сергей Сергеич последуют за ним.

Сергей Сергеич, действительно, вошел в паузок и Нина бросила свой саквояж рядом с чемоданом Сергея Сергеича. Она занесла уже ногу над бортом паузка, но директор подхватил ее под локоть и что-то бормотнул ей на ухо. Она кивнула головой и повернулась к катеру. Перешагнув через мостки, она вспрыгнула на крохотную палубу.

Теперь они сидят у штурвальной рубки, — директор и Нина, — их ноги почти касаются волны, и ветер путает им волосы. Профессор, конечно, не сердится на Нину, но ощущение неблагополучия не оставляет его с той самой минуты, когда Нина отвернулась от паузка.

Он сидит на своем ящике, — профессор Крот, — и бормочет что-то о медном знамени. Рядом с ним сидит Сергей Сергеич. Он равнодушно раскуривает трубку. Матрос в полосатой майке развалился на корме паузка. Он напевает вполголоса и по временам сплевывает за борт.

Между тем, день клонится к вечеру. Тень от берега перекрывает половину реки, трава, оранжевая от заката, заметно темнеет.

Спокойное раздумье осенних сумерек. Впереди вырисовывается мыс, отметивший устье реки Кривушки. За мысом огромным зеркалом застыл Иртыш.

Километр, еще километр. Катер огибает мыс.

— Пароход! — вскрикивает Сергей Сергеич. У берега, на котором белеют огромные цистерны, действительно, стоит пароход.

— Опоздали, — раздраженно бормочет профессор. Сергей Сергеич встает и, сведя ладони рупором, кричит во весь голос:

— Эй, на катере, поторапливайтесь!

На катере и без того поторапливаются. Высунувшись из штурвальной рубки, командир окрикает моториста.

— Давай полный! — доносится до паузка.

Катер режет волну. Теперь уже видно, что на пароходе идет погрузка. Грузчики длинной вереницей идут по трапу, сгибаясь под тяжестью мешков.

— Сто двадцать километров, — подсчитывает профессор, — восемь часов пути. Допустим, мы выйдем в девять вечера. Можно надеяться, что в городе мы будем в пять утра.

Нетерпеливые минуты ожиданья. И вот катер подваливает к берегу.

— Сергей Сергеич, — говорит профессор Крот, — я пойду за билетами в кассу, вам придется проследить за перегрузкой.

Паузок встал у самого берега. Матрос в полосатой майке спустил нижний конец доски на сырую гальку. Профессор торопливо сбегает на берег.

Все в порядке. Погрузка еще не кончилась. Трап занят грузчиками. Профессор встает в очередь. Досадная задержка.

Профессор видит, как укрепляют паузок. Сейчас начнется разгрузка. Нина сходит с катера, опираясь на руку директора.

Очередь подвигается довольно быстро. Профессор обходит груды мешков и подбегает к кассе. Стук в окно. Кассир открывает деревянный щиток.

— Три билета второго класса до пристани Омск!

Кассир кивает головой и склоняется над таблицами.

— У нас есть багаж! — добавляет профессор.

— Сколько же у вас багажа?

— Центнеров двадцать пять.

Полное одутловатое лицо кассира внезапно строжеет.

— Мы не можем принять такой груз, — говорит он, отрываясь от таблиц.

Продолжительный и бесполезный спор.

— Обратитесь к капитану, — говорит кассир, пожимая плечами.

Профессор поднимается на верхнюю палубу. Капитан стоит на мостике, подняв воротник тужурки. Палуба почти пуста. Семь-восемь пассажиров сидят на лавочках, скучливо поглядывая на белые цистерны.

Профессор входит на капитанский мостик. Он бледен, губы его дрожат. Едва владея собой, он говорит о том, какое значение имеет его экспедиция. Он говорит о великой ценности материалов, собранных экспедицией. Нужно быть вандалом, чтобы отнестись к багажу ученого, как к багажу базарного сидельца.

— Ваш кассир, — говорит профессор Крот, — отнесся ко мне именно, как к базарному сидельцу.

— Хорошо, — прерывает профессора капитан, — но сколько же у вас багажа?

Профессор не видит нужды в том, чтобы преуменьшить вес своего багажа.

— Двадцать пять центнеров, — говорит он твердо.

Капитал жует губами, неподвижно глядя в одну точку.

— Двадцать пять центнеров, — повторяет он.

Короткое молчание.

Капитан вскидывает утомленные, слегка прищуренные глаза.

— Вынужден вам отказать, — говорит он невнятно, — мы и без того перегружены, я взял тысячу мешков зерна и должен взять еще четыреста. На следующей пристани я не возьму даже пассажиров.

Капитан натянуто улыбается, открывая бледные десны.

— Что тут поделаешь, — хлеб! — говорит он виновато.

— Хлеб! — бормочет профессор, спускаясь с мостика.

Сергей Сергеич, Нина и директор ждут его на берегу.

Он объявляет, что капитан не принимает багажа, а без багажа он, профессор Крот, поехать не может.

— Придется нам нанять возчиков, — говорит директор.

Профессор криво улыбается и повертывается к нему спиной.

Тупое, тяжкое отчаяние. Профессор бродит по берегу, искоса поглядывая на директора и Сергея Сергеича. Они совещаются о возчиках.

Профессор слышит отдельные слова:

— Казаки… лошади… четыре хода.

К директору подходит коренастый человек в кожаной куртке.

— Это агент с нашей транспортной базы, — говорит директор Сергей Сергеичу, — он вам все устроит.

Директор дотрагивается до кожаного рукава агента и начинает ему что-то объяснять. Потом он подходит к Нине. Короткое рукопожатье, торопливо смятые слова и директор бежит к катеру, где его дожидается Василий Васильич.

Профессор бродит по берегу. Сейчас он не хочет видеть Сергей Сергеича. Он не хочет видеть Нину.

— Хлеб, — бормочет он тихо, — хлеб…

Пароход стоит, — белый и спокойный.

Глава шестая

Профессор вошел в столовую, как в чужой дом. Стол был покрыт ослепительно белой скатертью, ярко начищенный самовар чуть слышно мурлыкал, прозрачные чашки поблескивали свежо и немного наивно, жена сидела у самовара, высоко подняв острые плечи. Все это казалось странным после костров, освещавших лагерные пни.

Улыбаясь из-под очков, жена спросила, хватило ли ему воды.

— Хватило! — ответил он нехотя. Ему нужно было бы сказать, что сто двадцать километров ухабистой дороги не прошли даром и что ванна не освежила его. Но усталость была слишком огромна. Он молча опустился на стул и придвинул к себе чашку. Жена заговорила. Потряхивая седыми букольками, она заговорила о дороговизне, о только что организованном распределителе научных работников и о прислуге, которая вконец «испортилась».

Профессор Крот дремал. Голос жены звучал издалека. Временами он как-то прорывался сквозь дрему и начинал бить в самое ухо. Профессор Крот слегка морщился и нехотя спрашивал себя:

— Откуда она взялась?

Каждый раз, когда он возвращался домой из длительной экспедиции, вещи представлялись ему новыми, а жена казалась чужой женщиной. Он смотрел на ее седые букольки, на лицо, иссеченное тонкими морщинками, он улавливал блеск ее очков и ему казалось странным, что она прожила рядом с ним двадцать лет.

Он редко говорил с женой. Он только слушал, и ее голос производил на него такое впечатление, будто в уши ему насыпают сухой песок.

Двадцать лет и даже больше: двадцать два. И каждый раз одно и то же: букольки, рыночные заботы, жалобы на прислугу и после этого разговор о научных, если можно так выразиться, новостях.

Сейчас жена занялась научными новостями. Она сообщает ему, что профессор Столов уезжает в Пермь, что Кочергины через неделю должны возвратиться с курорта, что профессору Брюну подсунули в ассистенты какого-то комсомольца.

— Обыкновенная история, — отзывается профессор Крот. Неизвестно, к кому относится это замечание, — к жене или к комсомольцу, которого подсунули в ассистенты.