Пламенное небо

Поезд останавливается на станции Кононовка. Выхожу из вагона, оглядываюсь вокруг: от вокзала осталось лишь название, все разрушено гитлеровцами, сожжено. Небольшой сарайчик служит теперь пристанищем для пассажиров и железнодорожников.

Поодаль обнаруживаю подводу.

— Куда направляетесь? — спрашиваю ездового — пожилого колхозника в изношенной армейской шинели.

— В Шрамковку. А вам куда?

— В Нехайки…

Ездовой глубоко затягивается дымом самокрутки:

— Садитесь, подвезу к заводу, а там уж как-то доберетесь…

В пути расспрашиваю, как живется.

— Отстраиваемся. Завод уже работает. Вы, наверное, в курсе, что это значит для здешних. Люди перебиваются с хлеба на воду. Хозяйство ведь гитлеряками разграблено…

Директор Шрамковского сахарного завода Сергей Данилович Мирошниченко радушно встретил фронтовика. В одном из цехов, которые он мне показал, к нам подошла пожилая женщина:

— Скажите… Если вы с фронта, то, может, знаете: скоро ли кончится война?

— Какого точно месяца и числа закончится, не знаю. Но уже скоро. Противник не тот, что был… Сломали ему хребет.

— Раз хребет сломан, то уже не поднимется, — авторитетно добавляет колхозник, который привез меня из Кононовки.

В Нехайки я приехал неожиданно, но долго ли собираться людям в селе! Приходили знакомые и незнакомые, поздравляли с прибытием. На следующий день я пошел в бригады. И везде один самый важный для всех вопрос: когда же конец войне?

В числе первых меня посетил колхозный конюх Константин Устимович Тищенко.

— Вон ты какой стал, Ванько! — обрадовался старик. — Настоящий герой. Значит, даешь фашистам жару..

— Гуртом воюем, отец. Один в поле не воин. Так и в небе.

— Так-так… А мы тут как-то вспоминали… Помнишь, как искали жеребенка?

— Разве такое забудешь? Тогда вы меня выручили…Мы с Иваном Наталенко, таким же мальчишкой, как и я, пасли колхозных лошадей. Кто не ходил в ночное, тому трудно представить романтику этого занятия. Насобираем, бывало, сухого пырея, стеблей прошлогоднего подсолнуха, сухой травы, разложим костер. В темноте взлетают вверх тысячи искр. Мы сидим, подбрасывая понемногу топливо в огонь, а он словно проглатывает все. Где-то рядом в темноте кони жуют траву, фыркают иногда, ржут, будто переговариваются между собой, и мы угадываем по тем звукам, где какая пасется лошадь.

Ночь коротка, а ко сну клонит. Под утро иногда и задремлешь. Так случилось и в тот раз. Проснулись — и стремглав к лошадям. Они пасутся спокойно. Однако не досчитались мы одного жеребенка. Где ему деваться? Оббегали вокруг все поле, рвы, заросли. Нет, и все тут.

Рано утром на пастбище пришел Константин Устимович.

— Ну, как тут у вас дела, герои?

— Плохо, дядя Костя, — сознались мы. — Пропал лошаденок.

— Который это?

— От чалой.

— Так… — протянул дядя Костя. — Неважное дело. И нигде его нет?

— Искали всюду. Пропал.

Он подумал, скрутил цигарку, прикурил ее от тлеющего в пепле уголька.

— Может, слышали, — затянулся дымом и причмокнул, — не проезжала ли тут подвода?

— Будто не проезжала, — сказал Ванько.

— В том и дело, что проезжала. Когда я шел, видел свежую колею. Жеребенок привык к цокоту телеги. Наверно отбился от матери, а заслышав цокот, побежал за возом.

Дядя Костя не сердился, не кричал на нас. Он посадил меня на гнедого, сам сел на чалую, от которой сбежал жеребенок, и мы поехали по следу телеги. Когда приближались к подворью колхозной бригады соседнего села, на встречу чалой кобыле бросился наш жеребенок…

Двое суток отпуска промелькнули так быстро, словно их и не было. Снова еду на телеге в Кононовку, и опять, как и шесть лет тому назад, полсела машет мне платками, картузами, пока подвода не выкатывается за холм и деревня не исчезает из виду.

Оставляя родное село, я думал о том, какая нелегкая доля выпала моим односельчанам. От зари до зари трудились они, поднимая свое, завоеванное такой дорогой ценой коллективное хозяйство. И когда, наконец, достаток стал входить в каждый дом, пришел враг и испепелил нашу родную землю, молодежь угнал в рабство. Когда-то снова в их дома войдет радость?

Издали до меня донесся гудок паровоза и как бы стряхнул горестные раздумья.

…В Москве на обратном пути сделал короткую остановку, и мы с Татьяной зарегистрировали свой брак. Теперь Таня — моя жена. Скромно отметили это первое семейное торжество. Правда, отсутствовал отец невесты — начальник инженерных войск 22-й армии полковник Аркадий Яковлевич Фурашов. Он был на фронте.

Вот как бывает иногда: случайно пересекутся пути-дороги двух людей и уже не расходятся никогда.

Необъятно, как небо

Даже в мирное время личный состав воинских подразделений не бывает постоянным, а тем более не бывает такого постоянства на войне. В течение четырех лет у нас сменилось немало летчиков, инженеров, техников. Одни погибли в жестоких боях, другие ушли на повышение. Летный состав не раз обновлялся почти полностью, и командирам для поддержания высокой боевой готовности полка приходилось много и упорно работать, трудиться. Мы, ветераны, продолжали боевую работу.

В моей памяти навсегда запечатлелся образ командира корпуса генерал-майора авиации Степана Павловича Данилова, авиационного начальника — лучшего из лучших, героя воздушных боев в небе Испании и Халхин-Гола, еще до Великой Отечественной войны удостоенного высокой награды — Золотой Звезды Героя Советского Союза. Сколько часов провел в воздухе генерал-майор, сказать трудно. Но летал он много и обладал огромным опытом, которым щедро делился со всеми, кто в этом нуждался. От нас командир неукоснительно требовал думать, анализировать свои действия. Нередко созывал конференции, семинары, на которых лучшие летчики обменивались новыми, эффективными способами ведения боя. Вместе с нами, младшими и средними командирами, обсуждал предстоящие задачи, вникал во все мелочи, считая своим высшим долгом заботу о росте мастерства подчиненных. В этом он видел залог победы и гарантию сохранения жизни каждого пилота.

Характерной чертой С. П. Данилова была душевная близость с нами, рядовыми авиаторами, знание психологии людей. Непосредственное общение его с летчиками давало возможность многое заимствовать у него и у более опытных товарищей, а ему быть в курсе настроений и чаяний своих подчиненных, четко видеть уровень их подготовки, безошибочно определять подходы к решению задач более широкого масштаба. Принято так считать, что чем выше поднимается военачальник по служебной лестнице, тем больше отдаляется он от рядового солдата. Рядовой солдат в авиации — это летчик. К чести генерала Данилова надо сказать, что он, будучи командиром дивизии, а затем и корпуса, с успехом преодолевал этот «служебный барьер», всегда был прост и доступен, будто стоял с нами на одной ступени, хотя на его плечах к тому времени лежало управление большим авиационным соединением.

Генерал Данилов знал каждого летчика лично, как говорят, «в лицо». Неустанно следил за всеми — опытными асами и молодежью. Не терпел зазнайства, халатности, безответственности в любом деле. За нас переживал и волновался, как отец. Не раз напоминал о необходимости быть осмотрительным в бою. Не любил давать наставлений, а свою тревогу обычно скрывал за шуткой.

Думается, об этом я могу сказать с полным правом, поскольку не раз чувствовал на себе товарищеское внимание командира корпуса, видел его душевную заботу о рядовом составе авиаторов.

В расположении полка генерал-майор Данилов и начальник штаба корпуса полковник Бугаенко бывали довольно часто. В нашей повседневной жизни их интересовало буквально все: особенности последних боев, морально-боевые качества летчиков, их самочувствие, настроение. Это не было официальным знакомством командира и начальника штаба корпуса с командиром эскадрильи, своим подчиненным, а обычная, рядовая беседа.

Вот он подошел ко мне на стоянке самолета, поздоровался, взял под руку, и мы пошли рядом. Расспросив о последних полетах и встречах с противником и осведомившись, не было ли отказов двигателя и вооружения, генерал продолжал: