Пламенное небо

Прошел час, и мне сообщили решение командира полка: за халатность, в результате которой произошла поломка боевого самолета, отдать меня под суд.

Моя вина была очевидной. Еще бы! Вывести из строя боевой самолет… И не при каких-то сложных обстоятельствах, а в обычных условиях, при облете района, вдали от боевых действий. И машина не старая, не побитая и потрепанная, а исправная, боеспособная. Вывод и решения командира были совершенно справедливы.

Прошел день, а меня почему-то не берут под арест. Лишь комсорг полка младший политрук Григорий Иванович Черных, встретив меня, со строгостью предупредил, что о моем проступке предстоит серьезный разговор на заседании комсомольского бюро.

— Потеряли комсомольскую ответственность, — сказал комсорг, перейдя со мной на «вы».

— Понимаю. А что теперь?

— Посмотрим, что решит бюро.

Я ходил как в воду опущенный два дня. На третий меня вызвал комиссар полка Миронов.

— Отдыхаешь? — спросил он и кивком указал на табуретку у стола.

— Вынужденная посадка, товарищ старший батальонный комиссар, — криво улыбнулся я.

Комиссар был задумчив и, как мне показалось, нервно вертел в пальцах карандаш.

— Как полагаешь, верно будет, если отдадим тебя под суд?

— Я готов понести любое наказание, — вырвалось у меня. — Заработал, товарищ комиссар. Допустил оплошность.

— Так… Значит, заработал? Так и следует понимать твои слова? — Миронов поднялся со стула, я тоже хотел вскочить, но он повел рукой, остановив меня, и прошел к двери.

— Правильно ты сказал. И главное, я считаю, в том, что человек, обдумав, сам кается, карает себя не менее жестоко, чем наказание, наложенное командиром или судом. Последнее действует не так, как собственное… Глубину своей вины за проступок почувствуешь тогда, когда устроишь суд над самим собою. Правду говорю?

— Правду, товарищ старший батальонный…

— Так вот, — Николай Иванович снова сел напротив меня. — Если ты уже достаточно прочувствовал свою вину и мыслями, наверное, побывал среди «штрафников»… Так?

— Побывал, товарищ комиссар, — тяжело вздохнул я.

— То мы с командиром решили не передавать дело в суд. Полагаю, хватит и того, что серьезно поговорили. Твой комэск тоже приходил и просил за тебя. Мы прислушались.

У меня повлажнели глаза.

— Вот это, брат, никуда не годится, — нахмурился Николай Иванович. — Ты, Ваня, человек военный. И привыкай ко всему. В иных обстоятельствах, случается, каплет из глаз, а ты повелевай себе: не смей! Ты воин. Не хныкать!.. Завтра тебе вручат отремонтированный самолет. Уверен, доверие наше оправдаешь.

— Товарищ комиссар… Буду летать и бить фашистов, пока хватит у меня сил! До последней капли крови!

— Ну, о смерти давай не думать. Не накликай, и она тебя обойдет, — улыбнулся Миронов, поднимаясь и давая этим понять, что разговор окончен.

Я возвращался от комиссара с чувством облегчения. Никогда в жизни не забуду и то утро и разговор. Казалось, Николай Иванович заглянул мне в самую душу. Какой же он замечательный человек! Какая мудрая и справедливая наша партия! Ведь это она посылает таких людей проводить ее мысль, ее линию в жизнь. Хотелось сейчас же, сию минуту сесть в самолет и подняться в небо, броситься на врага и оправдать доверие командира и комиссара, сурово, но верно оценивших мой проступок и поверивших в мою искренность.

И теперь, спустя десятилетия, когда я вспоминаю ту беседу, передо мной всплывает образ комиссара ленинской закалки Н. И. Миронова. Николай Иванович был невысокого роста, коренастый, с неширокими, но тугими плечами, подвижный, непоседливый. Густые русые кудри, синие глаза, нос прямой, немного вздернутый на кончике.

Комиссар был награжден многими орденами и медалями. Среди них и монгольский орден Красного Знамени — свидетельство отваги и героизма, проявленных Николаем Ивановичем в боях на Халхин-Голе, где он лично сбил три вражеских самолета.

Большой опыт, умение владеть собой в самых сложных обстоятельствах, разговаривать с людьми весьма просто, убедительно создавали ему непререкаемый авторитет. Беседуя с нами, он внимательно выслушивал каждого, много времени проводил среди подчиненных, жил интересами людей, помнил о них.

То была первая и последняя за все тридцать семь лет летной службы поломка самолета по моей вине.

Над городом Ярославлем

Оказывается, не так уж далеко мы от фронта, если судить по действиям противника. Гитлеровцы совершили ряд налетов на Ярославль и Рыбинск. Теперь наша задача — поставить перед ними воздушный заслон.

Каждый день полк патрулировал в воздухе на разных высотах — от пяти до восьми тысяч метров. Летчики выполняли поставленную задачу со всей ответственностью, насколько позволяли силы и уменье. Тут во всей полноте проявились изъяны «харрикейнов». Пришлось и мне почувствовать их на себе.

…Звено поднялось на перехват «юнкерсов», приближающихся к Ярославлю с запада. Бомбардировщики, увидев нас, отворачивают вдруг не на запад, а на восток. Почему на восток? Пытаемся отрезать их, чтобы не дать возможности затем бежать на запад, но они упорно продолжают полет в восточном направлении. А вот и разгадка! Километрах в сорока-пятидесяти восточнее Ярославля тянутся мощные кучевые облака. Фашисты решили за них спрятаться.

Выбираю одного Ю-88, догоняю, даю очередь из пулеметов. Дистанция длинновата, пули достигают лишь верхнего стрелка. Нужно сблизиться, сократить расстояние и ударить наверняка — по двигателям. Сближаюсь под пулями врага. Пилот на «юнкерсе», видимо, опытный. Он резко переводит самолет в пике, давая тем самым возможность своему нижнему стрелку воспользоваться незадействованным оружием. Тут мой «харрикеин» вдруг пошатнулся, двигатель кашлянул, из его блоков потекла вода.

В кабине стало темно, ее окутал пар, заслонивший от глаз приборы. Не вижу и «юнкерса». По-видимому, он нырнул в облака и скрылся от преследования.

Делать нечего — возвращаюсь на свой аэродром. Двигатель, весь окутанный облаками пара, еле тянет израненную машину. Толчок при посадке — и двигатель заклинивает. Оказывается, из кожуха охлаждения вытекла вода.

Прибежал авиатехник, удивленно ахнул:

— Ну, Степаненко, родился ты в рубахе, — и добавил:

— Долго пролетаешь!

Вся машина изрешечена пулями, у винта отбит один конец лопасти, обшивка мотора тлеет, двигатель раскален до предела.

Мне и раньше говорили, что с дальней дистанции нечего и пытаться поразить врага: пули «харрикейна», если и попадут в него, то никакого ущерба не причинят. А с близкой? Враг поразит тебя быстрее, чем ты к нему приблизишься. У нижнего и верхнего стрелков наготове крупнокалиберные пулеметы. Пока ты будешь сближаться, он успеет дать по тебе прицельную очередь. Главное — быстрота и внезапность, молниеносный удар сверху, чтобы враг не успел опомниться.

Пулеметы системы «браунинг», установленные на «харрикейнах», были малоэффективны, об этом хорошо знали и фашистские летчики. Однажды они ухитрились сбросить на наш аэродром записку с язвительным обращением: «Иван, не порть краску на наших мощных крыльях».

Бои, проведенные на заграничных машинах над Ярославлем, давали основание говорить не только об их вооружении, но и о тактике, о способах боевого применения. Вскоре по всем этим вопросам у нас состоялась летно-техническая конференция, на которой, кроме участников боев, выступали инженеры, командир нашей дивизии ПВО полковник П. К. Демидов. Накануне он много беседовал с нами, докапывался до мелочей, выясняя, устраивает ли вооружение, с каких углов и дистанций мы открываем огонь, как выходим из атаки. В своих выступлениях участники конференции детально проанализировали первые бои и выработали соответствующие рекомендации. Важность советов и предложений состояла в том, что нужно действовать как можно решительнее, стремительнее сближаться с противником и бить по двигателям с коротких дистанций. В заключение полковник Демидов сказал: