Страница 81 из 99
Думаю, что не надо особого воображения, чтобы представить мое состояние, когда я взял в руки папку с грифом «Хранить вечно» и недвусмысленной припиской «Дело без разрешения начальника отдела «А» МГБ СССР на просмотр не выдавать и на запросы не высылать». Такими строгими предписаниями было замуровано дело Штерна. А вот дело Рычагова было запрещено выдавать и не высылать на запросы «Без разрешения следчасти по особо важным делам НКГБ СССР».
По большому счету Штерна можно обвинить только в этом, но так как для вынесения расстрельного приговора этого мало, пришлось за Григория Михайловича взяться всерьез.
Дело № 2626 по обвинению Штерна Григория Михайловича начато 16 июня 1941 года. Обратите самое пристальное внимание на последующие даты: арестован Штерн 7 июня, в то время как постановление на арест подписано 9 июня. Можно ли арестовывать без соответствующего постановления? В соответствии с законом нельзя, но если очень хочется, то можно. Как и положено, на этом постановлении есть виза заместителя наркома госбезопасности Меркулова, прокурора Союза ССР Бочкова и, что совсем неожиданно, Семена Михайловича Буденного. Главный конник страны согласие на арест дал 10 июня, причем, свою размашистую подпись сделал зелеными чернилами: не знаю, пользовался ли он красными или синими, но при желании эту подпись можно рассматривать как зеленый свет для всех последующих действий.
Как следует из этого документа, Штерн подозревался в троцкистской и заговорщической деятельности. Изобличал его в этом Михаил Кольцов, который уверял, что Штерн, будучи главным военным советником в Испании, делал все от него зависящее, чтобы прекратить гражданскую войну. Поддержали Кольцова бывшие начальники Разведуправления РККА Урицкий и Берзин, назвавшие Штерна членом заговорщической группы. Еще дальше пошел бывший военный атташе во Франции Венцов, который заявил, что неистовым троцкистом Штерн стал еще в 1931 году, когда группа красных командиров была командирована для учебы в Германию.
По тем временам для ареста этого было вполне достаточно. В тот же день был проведен и обыск. Среди изъятых книг, рукописей и документов упоминаются «черновики его писем Сталину и Ворошилову о клевете на 44 листах», какие-то письма от «дяди Саши из Германии», множество секретных бумаг о боевых действиях в Испании. Финляндии, на Халхин-Голе и Хасане. Кроме того, в описи упоминаются два ордена Ленина, два — Красного Знамени, а также орден Красная Звезда, медали. депутатский значок и Золотая звезда Героя Советского Союза № 154.
А вот и анкета арестованного. Из нее следует, что Григорий Михайлович Штерн родился в 1900 году в городе Смела Киевской области. Отец — врач, мать — домохозяйка. Национальность — еврей. Женат. Детей нет. Член ВКП(б) с 1919 года. Окончил академию имени Фрунзе.
На первом же допросе Штерну заявили, что он арестован «за проводимую на протяжении ряда лет активную вражескую работу в рядах Красной Армии».
— Я никогда сознательной вражеской работы не проводил! — возмутился Штерн. — И ни в какой контрреволюционной организации не состоял.
— Ваши попытки скрыть от следствия правду будут разоблачены показаниями ваших соучастников по заговору, — многообещающе заметил следователь Кушнерев и предложил приступить к правдивым показаниям.
— Врагом советской власти я никогда не был и всегда был предан Родине и партии, — решительно заявил Штерн.
— Вы умело маскировались под честного советского командира, — поддел его следователь, — а на самом деле враг Родины и партии.
Враг Родины и партии… Более страшного обвинения в те годы не было, и Штерн прекрасно понимал, что может последовать, если не докажет обратного или… не уведет следователя в сторону, признавшись в чем-то другом. И он, как тогда было принято, занялся самокритикой.
— В моей работе было много грубых ошибок, — начал он. — Я был самонадеян и подчас выдвигал плохо продуманные предложения. Был слишком доверчив к людям, небдителен и излишне болтлив, допуская высказывания, которые можно квалифицировать как антисоветские. У меня были личные обиды и недовольство отношением ко мне некоторых работников наркомата обороны. Порой я не проявлял обязательной для большевика выдержки и принципиальности.
Закончил он, опять же, как тогда было принято, беспощадным самоосуждением.
— Я не оправдал высокого доверия партии, за что заслуживаю самого сурового наказания.
Для выступления на партийном собрании этих слов вполне достаточно, чтобы получить «строгача», но в партии остаться. А вот для того, чтобы получить право на жизнь и избежать расстрельного приговора, таких признаний маловато — это ему дал понять следователь на следующем же допросе.
— Вы сказали, что допускали много грубых ошибок. Что это за ошибки?
— Прежде всего, их было немало во время испанских событий 1937–38 годов. Будучи там главным военным советником, я не добился радикальной очистки республиканской армии от предательских элементов среди командного состава армии. Провалил наступательные операции в районе Брунете и Теруэля. Не обеспечил разворота промышленности на военные нужды.
Поразительно, но следователь его не перебивает и не спрашивает, а какое он, собственно, имел право заниматься чисткой испанской республиканской армии или обеспечивать «разворот» промышленности на военные нужды. Ведь он, в конце концов, всего лишь советник, а для принятия тех или иных решений есть испанское правительство, испанские министры и испанские командиры частей и соединений. Или все было не так? Быть может, испанцы были лишь марионетками, а за веревочки дергали советские советники? Как бы то ни было, но формулировки «не добился», «провалил» и «не обеспечил» говорят именно об этом.
— Были у меня и другие ошибки, — продолжал между тем Штерн. — Во время финской кампании я командовал 8-й армией. Разгром 18-й дивизии на моей совести: в те дни, когда ударили 50-градусные морозы, надо было отвести корпус, в состав которого она входила. Я этого не сделал. И тогда финны ударили по флангу. Участь дивизии была предрешена: погибло более шести тысяч человек. Распыленное использование авиации — тоже моя ошибка.
— Смотря как на это смотреть, — сурово заметил следователь. — Одни в этом могут видеть ошибки, которые случаются с каждым командиром, а другие — вражескую работу. Но мы еще к этому вернемся… А что это за личные обиды, о которых вы говорили на предыдущем допросе?
— Их было немало. Как вам известно, перед началом боев у озера Хасан я был начальником штаба Дальневосточного фронта, а потом командовал корпусом, разгромившем японцев. Когда фронт был ликвидирован, мне доверили 1-ю отдельную Краснознаменную армию. И вдруг, снимают! Я страшно обиделся, и считал, что это сделано с подачи заместителей наркома обороны Кулика и Мерецкова, с которыми у меня сложились неприязненные отношения еще в Испании. А чего стоило исключение моего имени из числа руководителей Халхин-Гольской операцией! В те дни я возглавлял фронтовое управление, которое осуществляло координацию действий советских и монгольских войск, больше того, за эту работу мне было присвоено звание Героя Советского Союза — и вдруг, в изданном в 1940 году официальном описании операции я не нахожу своего имени. Как будто я там и не был!
Следователь оторвал глаза от мелко исписанных листов протокола и, быть может, впервые в жизни сочувственно посмотрел на подследственного: ведь не дурак же этот генерал-полковник, но слеп и глух, как несмышленый ребенок. Неужели он не понимал, что и снятие с командования армией, и, особенно, исключение из числа руководителей боев на Халхин-Голе было серьезнейшим звонком, а проще говоря, предупреждением о грядущем аресте?! Но с другой стороны, если и понимал, то что мог сделать? Из страны Советов не сбежишь… Граница на замке. А замок вешали такие же, как этот Штерн.
— Ну, хорошо… С личными обидами все ясно. А как понимать ваши показания об излишней болтливости? — вернулся к бумагам следователь.