Страница 66 из 99
Не стал молчать и арестованный к этому времени Исаак Бабель. «Из лиц, связанных с Мальро по шпионской работе, мне, с его слов, известны Болеславская и Пьер Эрбар. Мне также известно, что Мальро был близко знаком с Кольцовым и затевал с ним постановку какой-то кинокомедии», — сказал он на допросе.
А вот уникальные показания Николая Ежова, того самого Ежова, который уничтожил десятки тысяч людей, а теперь сам оказался за решеткой. Следователь спрашивает, кто был связан с его женой по шпионской работе, и вот что отвечает Ежов.
«На это могу высказать более или менее точные предположения. После приезда журналиста Кольцова из Испании очень усилилась его дружба с моей женой, которая, как известно, была редактором «Иллюстрированной газеты». Эта дружба была настолько близка, что жена посещала его даже в больнице во время его болезни. Я как-то заинтересовался причинами близости жены с Кольцовым и однажды спросил ее об этом. Жена вначале отделалась общими фразами, а потом сказала, что эта близость связана с ее работой. Я спросил, с какой работой — литературной или другой? Она ответила: и той, и другой. Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии».
Вот так-то! Если нарком внутренних дел и его жена шпионы, то что уж тут говорить о простых смертных. Шпионы — все, вся страна поголовно. Просто одни уже разоблачены и, само собой, признались в этом, а другие ждут своего часа. Такое было время, так тогда жили…
Целый год продолжалось следствие по делу Михаила Кольцова — случай по тем временам беспрецедентный, обычно управлялись за два-три месяца. 15 декабря 1939 года Михаилу Ефимовичу было предъявлено обвинительное заключение, а 1 февраля 1940 года состоялось закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством одной из самый зловещих личностей тех лет — Ульриха.
Передо мной — протокол этого заседания. Само собой разумеется, он имеет гриф «Совершенно секретно» и отпечатан в одном экземпляре. Вначале председательствующий удостоверился в личности подсудимого, поинтересовался, ознакомили ли его с копией обвинительного заключения, нет ли у него отводов по составу суда, не имеет ли он каких-либо ходатайств. А потом спросил «Признает ли он себя виновным?»
И тут судей ждал большой сюрприз! Протокол есть протокол, эмоции в нем не отражены, но можно себе представить, как говорил Кольцов и как слушал Ульрих, а также члены суда Кандыбин и Буканов. Привожу выдержку из этого секретного документа.
«Подсудимый ответил, что виновным себя не признает ни в одном из пунктов предъявленных ему обвинений. Все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств и изложены собственноручно.
Предъявленный ему 2-й том собственноручных показаний он подтвердил, признал, что все написано им самим, но он это сделал по требованию следователя. Отдельные страницы и отдельные моменты являются реальными, но никому из иностранных журналистов он не давал никакой информации. С Луи Фишером встречался, но никогда не имел с ним антисоветской связи и в своих показаниях все выдумал. С Радеком тоже встречался, но не по антисоветской линии, а все показания дал исключительно под избиением.
Все показания, касающиеся Марии Остен, Андре Жида, а также вербовки в германскую, французскую и американскую разведки, также вымышлены и даны под давлением следователя.
Судебное заседание объявлено законченным, и подсудимому предоставлено последнее слово, в котором он заявил, что за все время работы в Советском Союзе никакой антисоветской деятельностью не занимался и шпионом не был. Его показания родились из-под палки, когда его били по лицу, по зубам, по всему телу. Он был доведен следователем Кузьминовым до такого состояния, что вынужден был дать согласие о даче показаний о его работе в любых разведках. Он дал показания на совершенно невинных людей, его знакомых. Все это — выдумка и вымысел. Все его показания могут быть легко опровергнуты, так как никем не подтверждены.
Ни в одном из предъявленных ему пунктов обвинения виновным себя не признает и просит суд разобраться в его деле и во всех фактах предъявленных ему обвинений.
Суд удалился на совещание… По возвращении суда с совещания председательствующий огласил приговор».
Давайте-ка, дорогие читатели, переведем дыхание. Все это настолько чудовищно, что, честное слово, волосы встают дыбом. Сколько наговорил, напридумывал и написал Кольцов, сколько возвел напраслины на себя и на друзей — и все ради того, чтобы вырваться из рук костолома Кузьминова, дожить до суда и там в присутствии серьезных и солидных людей объяснить, насколько бездоказательны предъявленные ему обвинения, насколько нелепы детали его самооговора! Такой была стратегия его поведения.
Казалось бы, выслушав Кольцова, судьи должны как минимум возмутиться и если не выпустить его на волю, то хотя бы вернуть дело на доследование. Но… у тех судей была своя логика, и они руководствовались не законом и, тем более, не здравым смыслом, а тем самым росчерком красного карандаша — в этом мы, кстати, убедимся, и подтвердит это не кто иной, как сам Ульрих.
А пока что судьи вернулись с совещания и огласили приговор: «Кольцова-Фридлянд Михаила Ефимовича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Здесь же, в деле № 21 620, подшита скромненькая справка, подписанная помощником начальника 1-го спецотдела НКВД СССР старшим лейтенантом Калининым: «Приговор о расстреле Кольцова Михаила Ефимовича приведен в исполнение 2 февраля 1940 года».
И — все! Человека не стало… Но вот что самое удивительное: даже мертвый, Михаил Ефимович не давал покоя ни партии, ни правительству. Так случилось, что в конце января 1940-го у Бориса Ефимова не взяли деньги, которые он передавал брату, и сообщили, что дело Кольцова следствием закончено. Тот заметался, хотел нанять адвоката, написал об этом Ульриху, а потом, будучи в полной панике, прямо с Центрального телеграфа отправил телеграмму Сталину.
Ответа, конечно же, не было, и Ефимов просто так, на всякий случай, заглянул в канцелярию Военной коллегии.
— Кольцов? Михаил Ефимович? — заглянул в толстенную книгу дежурный. — Есть такой. Приговор состоялся первого февраля. Десять лет заключения в дальних лагерях без права переписки».
А вскоре на квартире Ефимова раздался телефонный звонок и ему сообщили, что его готов принять Ульрих. Не буду рассказывать об этой странной встрече — она довольно красочно описана в воспоминаниях Бориса Ефимова, отмечу лишь два характерных нюанса. Первое, что меня поразило, так это какое-то болезненное иезуитство Ульриха: Кольцов уже расстрелян, его тело сожжено в крематории, а судья зачем-то беседует с его братом, рассказывает, как проходил процесс, подтверждает, что Михаил Ефимович получил десять лет без права переписки…
И второе. То, что сболтнул Ульрих, дорогого стоит, ибо, если так можно выразиться, ставит все точки над «i». Когда Ефимов поинтересовался, признал ли брат себя виновным, Ульрих ответил:
— Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция!
Яснее не скажешь… Вот что значит один недовольный взгляд «хозяина», вот что значит показаться ему «слишком прытким».
Но и это не конец грустной и трагической истории совсем недалекого прошлого. Одну пулю палачи уже использовали, вторую же только отливали — ведь Мария Остен пока что была на свободе. Как это ни жаль, она не послушалась мужа и, узнав из парижских газет об аресте Кольцова, которого обвиняют в том, что он является шпионом нескольких иностранных разведок и, в частности, связан с германской шпионкой Марией Остен, решила, что одним своим появлением в Москве опровергнет эту чудовищную ложь. Ее отговаривали, пугали, но она была тверда — и вскоре вместе с маленьким Иосифом появилась в Москве.