Страница 54 из 65
Будьте здоровы, дорогой С.Н. Крепко жму руку и всего, всего доброго. […]
А.Пешков
3. XII-26.
Sorrento.
Заботясь о том, чтобы я мог что-нибудь «заработать» с иностранцев за право перевода, А. М. сообщил мне свои соображения на этот счет:
Дорогой Сергей Николаевич!
Информированы Вы неверно: Вы посылаете рукопись за границу для перевода на иностранные языки, а не для издания на русском и делаете это ради того, чтоб закрепить за собой в Европе авторские права.
Американцы, вероятно, пришлют деньги в январе или в начале февраля, рецензии еще не прислали.
[…]
Пришлите пьесу — буду очень благодарен. Как это странно и приятно: Вы написали о Лермонтове. Вас. Каменский тоже что-то пишет о нем, недавно читал чей-то эскиз о Полежаеве. О. Форш хорошо изобразила Гоголя и Иванова. Тынянов — Кюхельбекера и Ко. Интереснейшее явление. И все пишут с такой любовью, так хорошо.
Простите, письмо бессвязно, чувствую. Я — болен. 8 дней лежал, капиллярный бронхит, опасались воспаления легких, а это, вероятно, был бы уже конец бытия моего. К переселению в потусторонние местности я отношусь спокойно, ибо очень устал, а все же умирать не хочется раньше, чем допишу роман. Крепко жму руку.
А. Пешков
8.1-27.
Следующее письмо на ту же тему о переводах, о рецензиях на перевод 1-й части «Преображения» и о желании поскорее прочитать 2-ю часть:
Вот, Сергей Николаевич, одна из двух рецензий, полученных мною; вторую я принужден вернуть в Берлин по силе какой-то путаницы в бюро вырезок. На днях бюро возвратит мне ее, и я вышлю Вам вместе с другими, которые тоже, вероятно, будут присланы вместе с ней. Как видите — рецензенты ждут продолжения романа.
Французский перевод выйдет весной — кажется, в марте.
Очень хочется прочитать второй том «Преображения», — как стоит дело с изданием его?
А прежние книги Ваши не думаете переиздать? Сейчас сильно развивает деятельность «Прибой», во главе коего стоит мой знакомый и Ваш однофамилец Сергеев, человек культурный. Не хотите ли, я предложу ему издать собрание сочинений Ваших? M. M. Пришвин выпускает таковое, пора и Вам. Давно пора.
Будьте здоровы. Крепко жму руку.
А. Пешков
18.1-27
Sorrento.
По адресу, данному мне А. М., я послал в Москву Е. П. Пешковой вторую часть «Преображения» и пьесу о Лермонтове «Поэт и чернь», о чем написал в Сорренто. А. М. ответил:
Дорогой Сергей Николаевич — Ек[атерина] Пав[ловна] не писала мне недель пять, но в конце сего месяца она приедет сюда и, конечно, привезет рукописи.
О необходимости издать полное собрание сочинений Ваших я Ленгизу писал; сожалею, что они опоздали предложить Вам это. Там, в Ленгизе, работают хорошие книголюбы и вообще славные ребята. Пришвин издается там в шести томах. «Мысль» знаю лишь по изданным ею книжкам Анри де-Ренье и не знал, что ею издается русская литература.
Из Америки еще ничего не получалось. Они, американцы, вообще не торопятся в сношениях с нами, «сумасшедшим народом», дух коего «заражает» их «высоколобых», как утверждают ихние «низколобые» — авторы «обезьяньего процесса» и прочих идиотизмов.
«Как в Сорренто?» — спрашиваете Вы. Здесь март — «pazzo», безумный. Дует ветер, хлещет дождь, затем из туч выскакивает солнце, от земли вздымается пахучий пар, а через час — снова дождь, вой, свист, по заливу гуляют сумасбродные волны, бухают в берег, и вспоминается Гончаров на фрегате «Паллада». А уж миндаль отцвел, зацветают абрикосы, персики, дрок цветет, везде по горе фиалки, маргаритки, цикламены. «Воздух напоен ароматом» — черт бы его взял, потому что у меня астма и я от ароматов задыхаюсь.
Живу я не в Sorrento, а в минутах пятнадцати — пешком — от него, в совершенно изолированном доме герцога — знай наших! — Серра Каприола. Один из предков его был послом у нас при Александре Первом, женился на княгине Вяземской, и в крови моего домохозяина есть какая-то капелька безалаберной русской крови. Забавный старикан. И он и две дочери его, девицы, которым пора бы замуж, живут с нами в тесной дружбе и как хозяева — идеальны: все у них разваливается, все непрерывно чинится и тотчас же снова разваливается. Герцог мечтает завести бизонов, а здесь — корову негде пасти, сплошь виноградники, апельсины, лимоны и прочие плоды. Красиво здесь; не так олеографично, как в Крыму, не так сурово, как на Кавказе, т. е. в Черноморье, а как-то иначе и — неописуемо. Торквато Тассо — соррентинец, его здесь очень понимаешь.
Не попадет ли в руки Вам книга «Республика Шкид» — прочитайте! «Шкид» — «Школа имени Достоевского для трудновоспитуемых» — в Петербурге. Авторы книги — воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному — 18, другому — 19 лет. Но это — не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую. Фигуру заведующего школой они изобразили монументально. Не преувеличиваю.
Всего доброго!
Будьте здоровы.
А. Пешков
Писал я и Тихонову в «Круг» — почему не издают вас?
Вторая часть «Преображения» — роман «Обреченные на Гибель» — и пьеса о Лермонтове, посланные мною из Алушты в Москву Ек. Пав. Пешковой, были привезены ею в Сорренто в конце марта 27 г., как и ожидал А. М. Вот его письмо по прочтении этих рукописей:
Вчера Екат[ерина] Павловна привезла Ваши рукописи, — я тотчас же послал Вам телеграмму об этом. Был день рождения моего, гости, цветы и все, что полагается, а я затворился у себя в комнате, с утра до вечера читал «Преображение» и чуть не ревел от радости, что Вы такой большой, насквозь русский, и от жалости к людям, коих Вы так чудесно изобразили. Монументален у Вас старик Сыромолотов, — Вы Мясоедова[4] знали? Есть как будто нечто похожее (а известно ли Вам, что сын Мясоедова уличен был в подделке английских фунтов, осужден и сидит в тюрьме у немцев?). Не разрешите ли сказать, что Иртышов освещен Вами, пожалуй, несколько излишне субъективно? Вы придали ему нечто смердяковское, чем всегда грешили и грешат писатели, настроенные антисоциалистически, но что Вам, художнику духовно свободному, как-то не идет. Вы мне извините это замечание?
«Преображение» немедля начнут переводить и, вместе с тем, искать нового издателя, ибо издатель первого тома, кажется, разорился или притворяется, что разорился, и так и эдак — дело обычное для американских издателей, даже когда они «высоколобые». Ох, если б Вы знали, какой это жуткий народ, американцы сего дня! Люди, которые не токмо не стыдятся невежества своего, но еще умеют и гордиться им. Мы, дескать, «здоровые» люди.
Предлагали Вы пьесу Вашу Худож[ественному] театру? Или какому-либо другому? Сообщите. Здесь такая пьеса не пойдет. Здесь ставят «Анфису», «Дни нашей жизни» Андреева, «Ревность» Арцыбашева и какую-то незнакомую мне пьесу Винниченко. Театра здесь, в нашем русском виде, — нет, а есть хорошие актеры и актрисы, при них — труппы, более или менее бездарные. Драматургии — тоже нет. Роберто Бракко не ставят, ибо он — не фашист. Сем-Бенелли — отыгран, старика Пиранделло хватило на два года, оказался слишком серьезен для мелкого мещанства, которое правит страною, деятельно понижая ее культуру и все более укрепляясь.
[…]
Пьеса показалась мне слишком «бытовой». Лермонтов засорен, запылен в ней, и явление «Демона» недостаточно освещает его. А впрочем, я плохо понимаю пьесы, хотя и писал их.
В начале 90-х годов я встречал у патрона моего, Ланина, жалкенького человечка, который, протягивая незнакомым эдакую бескостную, мокренькую ручонку, именовал себя: «Мартынов, сын убийцы Лермонтова». Он не казался мне человеком, страдающим «за грехи отца», а, наоборот, как бы подчеркивающим некую свою значительность.
4
Имеется в виду художник Мясоедов, передвижник. Его я не знал. — С.-Ц.