Юровая

— Приелась? Ну, оно точно, осетрина-то отбивает! — с иронией ответил он, барабаня пальцами по столу.

— И не пробовали!

— А-а!.. так вы испробуйте, и поглянется. Чем без пути; на голод-то жалиться. Вон Иван Николаев, и видать, мужик с умо-ом. "Я, говорит, сам съем", и гляди, в тело войдет! И вам бы, по-моему…

— А-а чтоб ему пусто! — пронеслось вместо ответа в толпе. — Ты и не поминай нам об нем, осерчаем!

— За что б это?

— Подъел он нас, а-а-ах! — всплеснув руками, ответил ему Парфен Митрич. — Не причь татя!

— Иван-то Николаев? — с притворным удивлением спросил Петр Матвеевич. — Да чем же, мужик-то он ровно обстоятельный, а?

— Неуж ты не слыхал?

— Впервой! — не изменяя себе, ответил Петр Матвеевич.

— Чудно, как это ты не слыхал? — с недоверием спросил Парфен Митрич, пристально посмотрев на него. — Наговорил-то он нам много, да без пути, — начал он, — не продавай, говорит, своей рыбы ни по чему Петру Матвееву, установь свою цену, а на его улещения души не клади. Придет, говорит, сам придет и склонит выю!

— Я-то это? — прервал его Петр Матвеевич.

— Ты… ты нам-то будто, мужикам!

— Гляди ж!.. Хе!.. А вы и послушали?

— Послушали! Опричь нас ему рыбы-то, говорит, негде взять, — продолжал он, — и придет, придет, говорит, и поклонится. И куды это девался у нас на ту пору ум-то, а-а-ах ты, братец мой, а? Не диво ли? Ну, и не продавали, стояли на своем. И торговали ее у нас — упорствовали, и достояли, друг мой, что у иного таперь вместо прибыли-то слезы! Вот он чего поделал с нами, провалиться бы ему!

— И не слыхивал! — прервал его Петр Матвеевич. — Оно точно, я знал, что вы цены-то подняли и стоите на них, да полагал, что вы сами энто в задор вошли, а чтобы Иван Николаев вас подбил, до меня и слуху не доходило! Так вы все это время и ждали моих поклонов, а?

— И ждали!

— Не-е-е знал, други, а то зашел бы, поклонился бы, и, ей-богу. Что ж, шея б не сломалась, — с иронией произнес, он. — Экое горе-то, а?

— Дождались бы не того исшо на свою голову, — снова прервал его Парфен Митрич, — да пошли бог веку голове да писарю, в разум-то ввели, а то бы, голубь, сел нам Иван-то Николаевич на шею, о-о, сел бы! Твердит одно: беспременно, купит, и пять рублев, говорит, положь — и за пять купит.

— А что, други, вправду-то сказать, он, пожалуй, и верно говорил вам, — начал Петр Матвеевич после непродолжительного раздумья. — Где бы мне, в самом-то деле, купить ее, а? Если бы, как в лонские годы, рыба-то мне понадобилась?.. Ведь негде! Я вам и говорю-то это теперя на тот случай, что меня уж это дело не касающе. Мне не покупать ее, рыбы-то, я и торговать более не хочу ей и заехал-то будто счеты свести!

Крестьяне, в свою очередь, с недоумением выслушали его, не понимая цели, к которой клонились его слова.

— Не в руку она мне что-то пошла, и-и бог с ней! Бумажным товаром позаймусь, — продолжал между тем Петр Матвеевич, с раздумьем барабаня пальцами по столу. — А вам бы, на мой ум, право, не торопиться продавать-то ее, постоять бы исшо за свои-то цены. Придет исшо — не я, так другой кто ни на есть, и поклонится, может, тогды и помянете Ивана-то Николаевича, а и ждать-то много ль? Завтра ярманка, к вечеру, гляди, и в обратный будут собираться.

— Обожди, легко это говорить-то, Петр Матвеич! — вступился сутуловатый крестьянин, первый поднявший в волости голос против Ивана Николаевича. — Неуж мы, по-своему-то, не смекаем же, что Иван-то Николаевич и прав, пожалуй, да ведь нужа, друг! Ждать-то тогды ладно, когда в кармане не свербит, а ведь завтра ярманка, а мы ей живем, в нее-то и подушную заплатишь, и обуешься, и оденешься, и всякого запасу прикупишь! Гляди-ко! — И, подняв ногу, он показал ему прорванный бродень. — А ведь их купить надоть, а на чего купишь-то? Спроси, есть ли у кого в миру-то хоша медный грош за душой, а? И продашь, продашь задешево ее, только купи-и, нужа-то не терпит! Иной уж слезми от нее обливается, а у иного, то ись, и хлеба-то нет, как у меня вот, а семья, семья, семья, сизый… Все пить, есть хотят! И у хлеба сидим, не погневим бога, да хлеб-то энтот не по нас; неуж ты думашь, и мы бы не поели рыбки-то? Поели б, и как бы исшо поели. От сладкого-то куса никто рот не отворотит, да вот ты съешь-ко ее, испробуй, так чем подушную-то справишь? Чем по домашности дыры-то заткнешь? А много дыр-то, о-ох, много! Успевай только конопатить! Иной бы и в город чего свез, нашлось бы, по домашности-то, да куды повезешь-то? Триста-то верст отмерить на одной-то животинке — нагреешь ноги, и без пути нагреешь-то их; что и выручишь, все на прокорм тебе да лошадушке уйдет, а домой-то сызнова приедешь ни с чем и проездишь-то немало время, а кто робить без тебя дома-то будет? А ведь домашность тоже не ждет, иное время час дорог. Вот и суди мужичье-то дело. А ты лучше помоги нам, купи-и, век за тебя богомольщики-то! — заключил он.

— И рад бы, Ермил Васильич, помочь, верю я вам, — ответил ему Петр Матвеевич, — да, вишь, торговать-то рыбой не хочу боле; в лонские-то годы, сам знаешь, за мной дело не стояло, пе-е-ервой был покупатель-то!

— И, напасть! — прервал его Парфеи Митрич, всхлопнуз руками по бедрам. — Да не-ет, это ты балуешь, пужаешь только нас, что не покупаешь рыбы-то, а? — И он посмотрел на него с выражением мучительного беспокойства в лице.

— Не маненькой я, Парфен Митрич, в темную-то играть! — заметил ему Петр Матвеевич. — Да что, рази опричь меня некому продать-то ее, а-а? — спросил он.

— Было бы кому, и не докучали!

— Эвон сколь народу наехало, да некому, а-а-ах ты, седой статуй!

— Не ахтительный народ-то!

— О-о! Чем же? Народ все с деньгой!

— В карманах-то не шарили, может и с деньгой, да мелошники.

— На свал-то не берут?

— Про свою пропорцию купили, одно и поют.

— Ну, это горе! — ответил Петр Матвеевич.

— Всплачешь!

— Помочь-то вам чем бы, это как на грех, ровно я и денег-то с собой не захватил, — говорил он, задумчиво глядя в угол, — право, грех, да у Силантия-то Макарыча вы были? — спросил он.

— Были, не обошли!

— А-а! Он-то чего же говорит?

— Накупился!

— Успел!.. Ну, да кулак-мужик, своего не упустит. А вы к Терентию Силину сходите, может, он!

— Сходи-ко поди! Вза-ашей посулил!

— А-а-ах-ха-ха-а! Да он, ровно, тихий мужик-то?

— Все они тихие… Ходи, говорит, около, а за порог ни-ни. Потому, говорит, ты ломался, так таперя я поломаюсь. Моя льгота!

— Э-эх-хе-хе! Ну-у! А вы к Прокопию Истомину сбегайте, он мужик денежный, и дела у него ноне с рыбой форсисто идут — купит.

Парфен Митрич вместо ответа махнул рукой и, отвернувшись в сторону, почесал в затылке.

— Неуж и у него были? — насмешливо спросил Петр Матвеевич.

— И-и как, то ись, эких людей земля носит, а-ах ты, братец мой! — вместо ответа произнес Парфен Митрич, всплеснув руками.

— И у него выходили?

— Выходили! — повторил он, мотнув головой, — в патрет мне плюнул, слышь, да поднял с полу ошметок валящий. На, утрись, говорит… Слыхал ты экое поруганье, а? — спросил он.

Петр Матвеевич, даже не дослушав его, закатился веселым, порывистым смехом.

— Ай-ай… дело-то ваше, а? — сяроеил он, когда смех его стих. — Пожалуй, что своим-то умом и худо жить, а? — спросил он.

— Убытошно, а-а-ах как убытошно! — ответил Парфен Митрич.

— К кому боле и натолкнуть-то вас, ве знаю, подождите: ужо вечером-то завтра я в обратный поеду, так поговорю кому ни на есть в городе, может и взыщутся охотники и приедут скупать-то ее.

— У-утешил!.. — И Парфен Митрич всхлопнул руками по бедрам.

В толпе пробежал тяжелый вздох.

— Поразорись ты, купи ее, ведь ты балуешь, что денег-то у тебя нет, — вступился Ермил Васильич. — Не ломайся!

— О вас же радею, а ты мне экое слово выворотил, а? — произнес Петр Матвеевич тоном, внезапно изменившимся из шутливого в суровый, бесчувственный.

— С горя-то не услышишь, как и слово-то обронишь, прости, коли в обиду! — извинился он.