Страница 6 из 8
6. Институт будущего
Анализируя патриотическую оппозицию, выявляя парадоксы и противоречия в ее политическом поведении, проводя анализы и сравнивая отдельные составные части того, что не представляет, как это видно из анализа, никакой целостности, я вовсе не стремился доказать отсутствие в России оппозиционного политического субъекта. Описывать столь подробно то, что как бы не существует… Вряд ли описывающий после работы такого рода может испытать весь тот комплекс чувств и впечатлений, который привычно именуют самореализацией. Сама по себе эта игра в тотальное отсутствие не представляется мне сколь-нибудь продуктивной. Не утешают и ссылки на необходимость расчистить путь иному, тому, что рекламирует себя в качестве нового. Ибо я не понимаю, о каком новом идет речь и почему "происходящее у" нас сегодня зовет себя новым. А ведь оно настаивает на подобном самоопределении, навязчиво и крикливо рекламируя себя как "новое русское". Что в нем нового? Что в нем русского? Долгое время не слишком искушенное большинство пытались убедить в том, что оно на протяжении двух поколений пребывало в аду, а теперь переходит к нормальной жизни, что капитализм, рынок, национализм, из них вытекающий, ограбление населения (то бишь первоначальное накопление) и прочие реалии того процесса, который, как мы знаем, "пошел", хотя и тягостны, но объективно закономерны и нормальны. Я не принимал и не принимаю этой точки зрения, но, даже становясь на нее, не могу понять, почему это надо называть новым. Скажите в этом случае, что вы -другие русские, иные русские, нормальные русские. Все будет лучше, чем лживо объявлять себя новыми. Еще проще говорить о становлении буржуазных отношений, чья несовместимость с субстанцией российской истории и феноменом небуржуазной метанациональности была показана мной выше. Но ликовать по поводу того, что в конце XX в. в России идет процесс, имевший место в XVIII в., а то и ранее; ликовать, именуя это старое новым, – значит, как мне думается, извращать само понятие нового. Вещи надо называть своими именами. Они от этого лучше не становятся, но приобретают хотя бы минимальную удобоваримость. Итак, я утверждаю следующее.
1. В конце XX в. в России (СССР) произошел сброс исторического времени на два столетия, как минимум. Формирующиеся отношения есть отношения именно старые.
2. Поскольку этот сброс не был подкреплен хотя бы социально-инженерным проектом движения от этого старого – хоть куда-то, хоть в какое-то будущее, поскольку разрушение было революционным, а созидание почему-то предполагалось эволюционным и органичным, то сброс запустил весь механизм инверсий исторического времени, и мы находимся в ситуации всеобъемлющего регресса.
3. Этот регресс почти не имеет тормозов, и общество может двигаться достаточно далеко в свое прошлое, вплоть до патриархально-родовых отношений.
4. В этом движении возникает особый субъект, именуемый "патриотической оппозицией". Этот субъект борется не против регресса как такового, а за свое место в нем, т.е. он реализует политическую функцию не в политическом, а совсем в ином времени и пространстве. Действуя таким способом, этот субъект начинает мутировать определенным образом и по определенной программе, становясь, по сути, катализатором тех же регрессивных тенденций.
5. В этих условиях особенно пагубно действует фактор иллюзорной модернизации. В случае патриотической оппозиции мы имеем дело с особым и интересным с теоретической точки зрения феноменом двойной иллюзии: демократам казалось (а кое-кому кажется до сих пор), что они догоняют Запад, а патриотам кажется, что они догоняют (вот-вот догонят и перегонят) ненавидимых демократов. Иллюзия догоняния и перегоняния приводит к своеобразному регрессивному консенсусу (выработке правил проведения банкетов и презентаций посреди нарастающей катастрофы).
6. Весь этот процесс скомпрометировал само понятие будущего, нового, качественно иного.
7. Эта компрометация происходит в весьма специфической общемировой ситуации, которая за счет процессов, указанных в предшествующих шести пунктах, из критической прямо у нас на глазах превращается в тупиковую. В результате малоинтересные сами по себе и до предела заангажированные бессубъектные лица – бритые и бородатые, интеллигентные и хамоватые, патлатые и стриженые, лживо-воодушевленные рынком и лживо-скорбящие о былом величии – превращаются в нечто зловещее и, я бы сказал, бессубъектно-значимое, что тоже представляет собой интереснейший феномен, заслуживающий теоретического рассмотрения. Такое рассмотрение не может быть осуществлено без хотя бы краткой экспликации того, что я более или менее условно именую "институтом будущего".
Дело в том, что происходящий в России процесс есть одновременно и существенная часть общемирового процесса. Симптомы глобального неблагополучия множатся у нас на глазах. Россия первой приняла вызов глобального кризиса, и в этом пионерстве есть, мне думается, как крупные и очевидные минусы, так и пока еще почти неуловимые плюсы. Много говорится о циклах русской и мировой истории. Эти циклы не представляют собой для исследователей, которые относятся к истории всерьез (а я отношу себя именно к такой категории), просто модифицированные повторы одного и того же инварианта. Можно сколько угодно описывать морфологические совпадения фаз рождения и умирания цивилизаций. Не зря, видимо, Шпенглер, особо смаковавший смертность цивилизационных субъектов, именовал себя учеником Гераклита. Спор о цикличности, видимо, вообще лишен особого смысла, ибо рано или поздно он адресует к транспонятийному, к символу и неким духовным реалиям, к интуиции целого, к интеллектуальному откровению, говорящему о существовании существенно нового как субстанции общемирового исторического процесса. В связи с этим, не вступая ни в какие особые споры, я просто предлагаю читателю свою модель исторических циклов – не круговых и не спиральных, как это принято, а "пучковых", представляющих собою совокупность сужающихся и расширяющихся потоков, входящих время от времени в критические фазы. Я изображаю их в виде исторических горловин (рис. 1).
Различные цивилизации проходят эти, всегда малоблагоприятные эволюционные горловины различными способами. Описание этих способов могло бы быть (и, видимо, будет) предметом отдельной монографии. Если же свести это описание к образу, то получится следующее: горловины циклов как бы закрыты некими историческими заслонками; цивилизационная субстанция, двигаясь к горловине, все более сжимается, но горловина при этом остается закрытой. Для того чтобы открыть ее, сжатый до предела субъект должен тем или иным способом извлечь из себя и вложить в историческую заслонку в виде своего "пропуска" некий особый шар, который я и называю "институт будущего" (рис. 2).
Что это за шар? Здесь, как и в вопросе об исторических горловинах, нужно говорить либо очень много, либо почти ничего, адресуясь в последнем случае к интеллектуальному и иному опыту читателей. Что я и делаю. Вложенный в заслонку шар открывает новый исторический цикл, и историческая субстанция данной цивилизации прорывается в новый цикл, трансформируясь и становясь существенно новой. При этом институт будущего в этом превращении играет особую роль, действуя внутри турбулентного исторического потока неким особым образом, сходным с тем, который в термодинамике именуется действием пресловутого "демона Максвелла". Институт будущего сочетает в себе проективно-теоретические формы исторической рефлексии и основанного на ней метаисторического прогноза с формами духовной и "высокой социальной" инженерии. Он является их синтезом, ибо, с одной стороны, его задача – преодолевать энтропию, собирать и вести, т.е. обладать самобытием в катастрофической горловине, а с другой стороны, поскольку исторический процесс в пределах горловин нелинеен, бифуркационен, этот институт не может не проявлять себя теоретико-проективным образом, так как в противном случае перевод потока исторической субстанции в то или иное русло становится неуправляемым, а значит, как показывает теория, вероятность сбросов в мутационные и тупиковые ветви бифуркационной горловины становится слишком большой. В этом смысле институт будущего и знает, и не знает будущее, ибо, двигаясь внутри исторического коллапса, он пребывает и вне его. Разумеется, этот институт обладает и некой социальной организацией, и встроенными механизмами саморазвития, и инфраструктурой развернутых коммуникаций с той исторической субстанцией, частью которой, носителем кодов которой он является. Нет ничего более преступно ошибочного, нежели понимание института будущего как формы, внешней по отношению к движущейся субстанции всемирной и цивилизационной истории.