Второе посещение острова

На нём была надета новенькая зимняя шапка–ушанка, которую я привёз ему в подарок, памятуя о том, какие пронзительные ветры дуют зимой на острове и как страдал он от отитов во время моего тогдашнего пребывания здесь. Так что напрасно ты смеялась надо мной, хотя и сама передала для незнакомой тебе Инес мягкую песцовую шапочку, выбирала на вещевом рынке зимние шапочки для девочек. Экзотические русские подарки всем очень даже понравились.

— Думал? – спросил Никос. – О чём?

— Между прочим, и о тебе, – ответил я. – Только подумал, и ты появился! Телепатия. Слышал такое слово? А как там твоя «земля»?

Так, очевидно, на чешский манер, называл Никос довольно большой участок земли, который он по случаю купил тогда, девять лет назад. Участок находился в безлюдной местности за городом – крутой, поросший диким кустарником горный склон, сползающий в ущелье. На дне посверкивал ручей. Помню, когда мы почали у костра привезённую мною литровую бутылку «Stolishnaya krepkaya» – шестидесятиградусную водку, что называется, «вырви глаз», Никос стал развивать фантастический проект: он вздумал запрудить ущелье, чтобы оно заполнилось водой, образовалось озеро, в котором плескались бы Инес и девочки, а я, приезжая в гости из России, ловил бы рыбу.

— Земля хорошо, – сказал Никос. – Увидишь. Будет воскресенье – поедешь с нами. Будем делать пикник. И эту твою немножко нервную компаньонку вместе с её микро возьмём. Она говорит, вы будете тут до конца сентября, так?

— Так. А почему, Никос, ты всё время ко мне присматриваешься?!

Он приподнял шандал, поднёс почти к самому моему лицу, приказал:

— Покажи твои зубы! Болеют?

— Ну, в некоторых местах. Под мостиками, пломбами.

— Не говори ничего. Открой рот.

Над моим лицом и свечами зароились мотыльки. Нехорошее предчувствие коснулось меня.

— Владимирос, утром к девяти по дороге в «праксу» я заберу тебя из виллы Диаманди. Будем делать рентген. Думаю, у тебя все зубы капут.

— Почему?! Ничего страшного. Вернусь в Москву, начну лечить…

Никос саркастически улыбнулся, повторил:

— Утром будем делать рентген, будем видеть… Идём! Инес держит в холодильнике торт–мороженое с ананасом. Все тебя ждём. Хэктор!

Собака была счастлива тем, что её впустили в гостиную. Первым делом метнулась к ползающему по ковру под присмотром девочек Гришке, лизнула его щёку. Тот радостно заулыбался, потянулся ко псу рукой, но Гектор понёсся навстречу Инес, вносившей на большом блюде нарезанный торт–мороженое.

И опять, как много лет назад, я порадовался за Никоса. Высокая, стройная, с распущенными до плеч волосами соломенного цвета, голубоглазая, эта немка одним своим присутствием одаривала ощущением спокойствия, какой‑то невыразимой чистоты. И дома у них было так же просто и чисто.

Я сидел со всеми за столом, смотрел, как Инес то на немецком, то на греческом языке пытается урезонить Антонеллу и Рафаэллу, а они, желая дать мне понять, что помнят о моём первом приезде, о глупых песенках, которыми я их когда‑то забавлял, наперебой, коверкая слова, вопили: «На Кавказе есть гора, высокая такая. А под ней течёт Кура, мутная такая. Если на ту гору влезть и с неё бросаться, безусловно шанец есть с жизнею расстаться. Вай–вай–вай!»

Я посмеивался, а сам помирал от стыда, как тогда, днём, у кофейни стариков, когда услышал в собственном исполнении «Шаланды полные кефали». Не этим репертуаром хотелось бы остаться в памяти островитян.

Старшая и младшая сестрёнки расшалились. Они мгновенно съели свои порции мороженого, приплясывали возле меня с воплями «Вай–вай–вай!», явно желая, чтобы я ввязался с ними в какую‑нибудь игру.

Я решил поиграть с ними в прятки. Но сначала нужно было, чтобы Никос или Инес объяснили им о моём намерении. Инес в это время с напряжением слушала Люсю, которая ей что‑то втолковывала, одновременно торопливо доедая мороженое. Никос с кухонным полотенцем через плечо собирал со стола грязную посуду. Я решил их не отвлекать, самому разобраться с отплясывающими вокруг меня девчонками, предвкушавшими какую‑то забаву.

Внезапно лицо Рафаэллы исказилось. В ужасе она показала наверх, на люстру.

Под люстрой с самолётным гудением кружили три или четыре здоровенных шершня. Если такое насекомое ужалит – можно и помереть.

— Владимирос, ты не закрыл дверь! – крикнул Никос, уже срывая с плеча полотенце, уже гася свет и с грохотом раскрывая окна гостиной. Он метался в темноте, размахивал полотенцем, изгонял этих тварей, пока мы, притихнув, ждали окончания баталии. Я заметил, как Люся схватила своего Гришку, прижала к груди.

— О, Володя, это было опасно, – сказала Инес, когда всё кончилось, окна и двери закрыты, свет включён. – У нас в Германии так не бывает.

После суеты стало заметно, что девочки сморились, хотят спать.

И в самом деле, было около одиннадцати часов.

Вся семья вместе с Гектором пошла провожать нас по тускло освещённой дорожке, ведущей вниз, к подножью холма, где рядом с машиной Никоса стоял арендованный Люсей красный «Опель».

Навстречу одиноко поднимался человек. Одышливый. Грузный. Жалкая прядь волос едва прикрывала его плешь.

— Ясос! – поклонился он нам.

Никос приотстал, заговорил с ним по–гречески, отвечая на какой‑то вопрос. А мы пошли дальше.

— Это Теодор, – сказала Инес. – Наш сосед, живёт один в нижнем этаже. Всегда приходит поздно, усталый. Знаешь, Володя, Никос тоже очень усталый, много работы. Дом не наш, нужно платить деньги, девочки растут…

Когда Никос догнал нас и мы стали усаживаться в машину, по глазам ударил свет фар подъехавшего и остановившегося рядом другого автомобиля. Из него весело вывалило целое семейство – девочка, мальчик, их отец, мама и дедушка, которые, как я понял, возвращались в город откуда‑то со своего виноградника. Они открыли багажник, всучили Никосу целое решето винограда, расцеловались с девочками и уехали. А Никос не отпустил нас, пока не заставил взять с собой несколько здоровенных, тяжёлых кистей.

Все тут знали друг друга. Все эти греки были добрыми соседями.

Больно кольнуло воспоминание. Давно, совсем в других, трагических, в сущности, обстоятельствах и мне довелось приобщиться к такому же чувству общности, когда нет ни своих, ни чужих, ни своего, ни чужого…

Прибыв на виллу, мы тут же разошлись по комнатам. Люся укладывала Гришку. Я тоже собирался завалиться спать, подавленный перспективой завтра с утра вместо того, чтобы плыть в море, оказаться в зубоврачебном кресле. После рентгена дело, несомненно, должно было кончиться сверлом бормашины, иголочкой, вытягивавшей нерв из больного зуба или зубов.

В дверь требовательно постучала Люся.

— Идите на кухню. Я вымыла виноград.

Тронуло, что она подумала обо мне.

Меня не было здесь целый день. Весь кухонный стол опять был заставлен грязной посудой. В центре хаоса стояла пластмассовая ваза с мокрыми гроздьями винограда. Люся с какой‑то книжкой в руке пила чай.

— Извините. Но я не могу вкушать виноград среди этого безобразия.

— Идёмте в гостиную! – Люся схватила вазу. Я направился вслед.

Ступни её ног в белых домашних тапках при ходьбе выворачивались наружу, вправо–влево. Утиная походка.

Она поставила вазу на большой стол в гостиной. Взяла один из валяющихся здесь же листов бумаги и стала что‑то решительно чертить авторучкой.

Я подумал, что сейчас неминуемо произойдёт решительное объяснение. Кто знает, сколько у неё осталось от тех денег, что я отдал. При том, что барыня арендовала машину. При моём зависимом положении, может быть, я и должен мыть за ней посуду? Может быть, это молчаливо подразумевалось с самого начала?

Виноград был получен из рук моего друга, и я отщипнул виноградину, демонстрируя независимость.

Люся молча чертила какие‑то спирали. Потом спирали внутри этих спиралей.

— Красиво? Вам нравится? — спросила она, заметив, что я приглядываюсь.

Я‑то подумал, что этот рисунок иллюстрирует расстройство психики. И, чтобы не лгать, зачем‑то задал вопрос: