Patrida

Она была большая, тяжёлая. Артур дотащил её до ближайшей — своей комнаты. Уложил на постель.

— Где обожглась?

Закусив нижнюю губу, Лючия показала на лодыжку левой ноги. Артур осторожно снял чулок, покрытый внизу налипшей коростой ещё горячей кофейной гущи, увидел обширное багровое пятно, обнимающее лодыжку.

— Есть марганцовка, стрептоцид?

— Что это? Не держу в доме лекарств. Хотела тебе ланч в комнату, чтоб мог работать…

Артур бросился к стеклянной двери на терраску, распахнул её. Метель прекратилась. Он сгрёб со столика пригоршню чистейшего снега. Возвращаясь к Лючии, мимоходом вспомнил об Аргиро: как она там?

— Терпи. — Он наложил снег на обожжённое место. Примотал сверху чулком. — Когда растает, полечу. Всё равно придётся лежать день–другой.

Он сел рядом на краю постели, гладил её побледневшее лицо, на котором ещё ярче выделились чёрные сверкающие глаза. Губы вздрагивали.

— Тебя знобит, холодно?

— Если можно, убери там, на лестнице. Прости меня.

Артур осторожно вытянул из‑под Лючии одеяло, накрыл её так, чтобы обмотанная лодыжка осталась снаружи, вышел и, спустившись в потёмках по ступенькам, стал подбирать на поднос осколки чашек, блюдец, чайные ложки, джезвей, опрокинутую сахарницу, кусочки хлеба и нарезанного сыра. Потом зашёл в ванную, вымыл руки, взял с собой чистое сухое полотенце.

Когда вернулся в комнату, за окном под голубым небом, как ни в чём не бывало, нежилось море. И только словно снежные скульптуры слепили яхта, причал, оконечность мыса.

Ему показалось, что Лючия заснула. Простыня под её лодыжкой потемнела от растаявшего снега.

— Я не сплю, — сказала Лючия. — Я как дома в Милане, когда была жива мама моей мамы.

— Бабушка, — подсказал Артур, присаживаясь у неё в ногах и разматывая намокший чулок. — Да. Бабушка.

Он тщательно просушил чистым полотенцем лодыжку, положил себе на колено. Поднял ладонь левой руки. Включился. И начал медленными, гладящими движениями водить этой ладонью над обожжённым местом.

Лючия приподнялась. Следила за его действиями.

— Ляг. Расслабься.

Она опустила голову на подушку.

— Говорить можно?

— Нет.

— Стал чужой. Непохожий на себя.

— Нельзя говорить. Мешаешь.

Он по опыту знал: клетки человеческого тела обладают сознанием. Мысленно разговаривал с ними. Вместе со льющейся из ладони энергией передавал информацию, просил, чтобы ткани восстановились, поражённое место закрылось новой кожей, такой же гладкой, бархатистой… Он говорил бы с этими клетками вслух, если б не боялся показаться в глазах ..Лючии каким‑нибудь колдуном.

— Ты знаешь «Отче наш»? То, как обращался Иисус Христос к Отцу, единственную молитву, которую Он оставил нам, людям?

— Да. Должно быть, — неуверенно отозвалась Лючия.

— Я буду молиться по–русски, ты по–своему. Проси Бога об исцелении. Не механически. Всем сердцем. — Артур перекрестился. — Отче наш, иже еси на небесех…

— Падре ностро, — не сводя с него глаз, тихо произнесла Лючия. — Ке сей ней чели…

К утру следующего дня даже следа ожога не стало видно. Правда, новая кожица была слишком нежна, и Артур упросил Лючию ещё сутки не выходить, не надевать обувь. Дал ей собственную пару шерстяных носков, купленных ещё в Москве на Тишинском рынке.

Солнце весело растапливало снег. С крыши, террас лились ручьи искрящейся воды.

Вечером включилось электричество, ожил телефон. Пришлось перейти в кабинет. Звонили Филипп и Поппи: беспокоились о том, как на вилле пережили непогоду. Лючия договорилась, что завтра днём приедет к ним с Артуром. Звонила Маго. Первым делом она сообщила, что полиция задержала в гавани двух молодых албанцев, ограбивших и убивших какого‑то англичанина, который в одиночестве жил на юго–западном берегу острова. Потом стала просить, чтоб Артур полечил родственников Фанасиса — мужа, жену и их дочь, специально для встречи с ним прибывших на два дня из Салоников и завтра отбывающих морем обратно.

Артур согласился.

Тотчас позвонил морячок Янис. Тоже с просьбой — посмотреть его отца Косту. Того мучили боли в животе. Артур велел привести больного в дом Манолиса завтра утром, к одиннадцати часам.

Едва успел он положить трубку, как снова раздался звонок.

Лючия сидела, забравшись с ногами на диванчик, прикрытая пледом. Торшер освещал её мрачнеющее лицо.

— Накопилось. За эти дни, пока не работал телефон, — как бы извиняясь, сказал Артур.

Звонил Ангелос. После поездки простудилась младшая дочь Рафаэлла. Артур записал адрес, пообещал зайти завтра к девяти утра. Попросил пока что не давать девочке никакой еды, ничего, кроме питья.

— Катастрофа. Мы пропадём, — сказала Лючия. — Не идут в госпиталь, не зовут врачей. Экономят из‑за тебя, русского, что лечит без денег.

— Надо говорить не «из‑за тебя», а «на тебе». Во–вторых, я не русский. Я еврей.

— Давно знаю. Артур Крамер не русское имя. Но ты — русский! Только у вас в России такие, как в книгах Достоевского.

— Почему же? Мои учителя тоже лечили бескорыстно, никому не отказывали.

— Это кто они?

— Христос и апостолы, Лючия. Видишь ли, люди читают Библию, другие священные книги, со многим даже соглашаются, но ежедневно, в жизни не следуют ничему из того, о чём прочли. В этом вся беда.

— Но зачем назначил так рано? Утром должен работать.

— Кто знает, что важнее… Утром, когда встаёт солнце, до двенадцати часов, и во мне прибавляется сил. Лучшее время для творчества, для целительства. Больше всего люблю рассвет, утро. Каждый раз боюсь проспать.

— А я? Мою ногу больше не надо лечить? Смотри мою ногу!

Артур отошёл от письменного стола с телефоном, присел на диванчик.

— Ну, пожалуйста, не ревнуй меня к больным.

— Снимай носки. Твои носки колючие. Он снял один носок, другой.

— Целуй! — командовала Лючия. — Выше. Артур осторожно поцеловал то место, где был ожог, поцеловал колено.

— Мой, — прошептала Лючия, отбрасывая плед.

…Мокрый город сверкал под лучами утреннего солнца. Сверкал асфальт шоссе, сверкала листва вечнозелёных кустов и деревьев. Улицы то поднимались, то круто уходили вниз, зажатые с двух сторон сплошными линиями домов. На красных черепичных крышах кое–где ещё дотаивал снег.

Побывав у Ангелоса с Сюзанной и полечив простуженную Рафаэллу, Артур шёл в распахнутой куртке, шёл новым, незнакомым путём к дому Манолиса.

Теперь он знал: здесь невозможно заблудиться. Все улицы в конце концов приводят вниз, к набережной. Порой с крутизны спусков она становилась видна рядом с гаванью, усеянной кораблями.

Он шёл из солнца в тень и снова в солнце мимо подъездов с мраморными ступенями, мимо лавки жестянщика, где у входа были напоказ выставлены коленчатые водосточные трубы, мимо таверны с названием «Адмирал Бенбоу», мимо висящих под тенью длинного навеса разделанных бараньих туш, мимо мокрых пальм, за которыми белел отель «Франция».

Вдруг о его лицо ударилась пчела, ещё бестолковая, не сознающая спросонья, куда летит. «Господи! — подумал Артур. — Видимо, начинается средиземноморская весна».

Пройдя ещё один квартал, он услышал:

— Ясос, русос! Октопус фишинг?

Артур огляделся и увидел машущего ему из проулка старика Панайотиса. Хозяин магазинчика разгружал с тележки, в которую был впряжён ослик, ящики с пластиковыми бутылками апельсинового сока.

— Ясос! — обрадовался Артур.

Панайотис зазывал внутрь лавки, показывал жестами, что хочет чем‑то угостить, и Артуру хотелось побыть со стариком, но постучав по циферблату ручных часов, он объяснил, что торопится.

Тогда Панайотис сам подошёл к нему, вытащил из кармана стодрахмовую монету. Криво улыбаясь, изобразил, что однажды обманул, обсчитал.

Артур взял её, поклонился старику и пошёл дальше. Подумал — вернулась денежка, кинутая в копилку шаловливой Уранией…

Дом Манолиса был в двух шагах. Привычно просунув руку в решётчатое отверстие, Артур дёрнул за толстую проволоку, отворил калитку. И тут, стоя у двери нижней комнаты, обнаружил, что забыл в секретере на вилле ключи. С минуты на минуту должны были явиться больные.