Страница 4 из 44
— Садитесь, — он усадил меня прямо на застеленную двуспальную кровать.
Я почувствовал себя крайне неловко.
Отец Леонид шагнул к находящейся между окном и кроватью тумбочке, перекрестился, дрогнувшими руками взял стоящую там довольно большую икону в серебряном окладе.
Это была Богородица. И она плакала.
Под изображением глаз медленно, но непрерывно набегали две большие слезы…
Мы с отцом Леонидом с ужасом посмотрели друг на друга.
Сердце
Некоторые говорят о себе— у меня сердце здоровое, другие — у меня сердце шалит. А многие почти не помнят о том, что у них имеется сердце. Работает, словно его и нет.
И уж совсем редко кто задумывается, а как это оно там, в груди неустанно, без единой секунды отдыха, днем и ночью стучит и стучит.
Независимо от нас.
Можно отдавать приказания своим рукам, ногам. По своей воле открывать и закрывать глаза, морщить нос… Сердцу, как говорит пословица, не прикажешь. Оно само по себе.
Многие скажут: ну и что тут такого удивительного? Кровь по аортам и венам проходит сквозь сердечные клапаны, желудочки и предсердия. Сердечная мышца сокращается, как насос, гонит кровь по всему организму. Все просто. Об этом написано в любом учебнике для медучилищ.
Но вот что я вам расскажу.
…Небо было серым. И море было серым. За лето море устало от сотен тысяч баламутящих воду купающихся людей, детского визга, суеты прогулочных катеров, яхт, водных велосипедов, пассажирских лайнеров.
У моря не осталось сил ни на что, даже на зыбь. Оно лишь мерно вздыхало, приподнимаясь и опадая. На его серой поверхности одиноко чернело что‑то похожее на опрокинутую букву «Т».
Это была лодка. И в лодке был я.
С рассвета бороздил морскую ниву, отпускал с большой металлической катушки самодур— леску со свинцовым грузилом и двенадцатью крючками, скрытыми разноцветными перышками на разные глубины, пытался нащупать косяк хоть какой- нибудь рыбы.
Улов обычно покупали на берегу рыночные торговки. Вырученных денег хватало, чтобы оплатить день–другой проживания в самом дешевом номере гостиницы и на еду. И снова я должен был браться за весла.
Итак, клева не было. С рассвета поймалось лишь несколько ставридок, таких мелких, что я сразу выкинул их за борт.
Наступил полдень, время полного бесклевья. Пора было, что называется, сматывать удочки. Напоследок я еще раз поддернул леску, косо ушедшую примерно на восьмидесятиметровую глубину, и начал наматывать ее на катушку.
Как назло, зацепился за что‑то. Стал дергать леску под разными углами— влево, вправо. Снасть не отпускало. Словно зацепился за подводную лодку.
Жалко было обрезать лесу. Порой часами мастеришь самодур— тщательно привязываешь 12 разноцветных перышек к двенадцати крючкам, каждый на отдельном поводке…
Я вынул нож. Пытаться разорвать толстую леску руками значит прорезать ладони до крови.
Но тут леска дернулась. Да так, что я едва успел ухватить ее. Лодку развернуло. Дело происходило на Черном море.
Я испугался, что меня утащит за погранзону, и чуть не час боролся с неведомой силой, отвоевывая у нее леску сантиметр за сантиметром.
С одной стороны, я понимал, что влип в непонятную, опасную передрягу— чего доброго в конце концов окажусь у берегов Турции; с другой, вспыхнул азарт— увидеть, кто же это так мощно тянет. Ни одна из известных мне черноморских рыбин не могла сделать ничего подобного. Разве дельфин? Но дельфины обычно резвятся близ поверхности.
Порой натяжение лески ослабевало, она обвисала, и я судорожно выбирал ее, швырял в лодку, думал, что все кончилось, сорвалось. Но леса снова туго натягивалась, и лодку влекло неведомо куда.
«Нет и не может быть в Черном море ни китов, ни акул, — думал я. Фантазия моя разыгрывалась. — А если зацепился за топающего по дну шпиона–водолаза? Или за утопленника, которого в толще воды носит течение?»
Я опасливо глянул за борт.
…Сквозь тонкий слой воды бок о бок с лодкой почти во всю ее длину виднелась акула. Бросился в глаза ее благородный зеленовато–серый, как бы фосфоресцирующий цвет.
Часть самодура вместе с грузилом скрывалась в ее низко расположенной пасти. Остальные крючки с перышками впились в морду. Вот почему удалось подтянуть ее к поверхности.
Теперь, пока она тихо шевелила своими плавниками, я должен был мгновенно принять решение: или все‑таки благоразумно обрезать леску, и тогда— прощай, акула! Или неизвестно как перевалить опасную добычу к себе в лодку. Иначе кто поверит, что мне в Черном море попалась такая редкость?
Я решительно сдвинулся по скамье к самому борту, так что лодка от моей тяжести накренилась боком в сторону акулы, сунул обе руки в ледяную воду под рыбину, нечеловеческим усилием перевалил ее в лодку.
В этот момент мое суденышко могло запросто перевернуться, я мог вывалиться в море, запутаться в леске и вместе с акулой пойти на дно. К счастью, подобные мысли приходят в голову после того, как ты совершил что‑то опасное. Или не приходят вовсе, ибо им уже не к кому приходить.
Так или иначе, мы с акулой потихоньку–полегоньку дошли на веслах до берега, до лодочного причала. По пути акула начала было бунтовать, попыталась измочалить лодку в щепки, и поэтому мне пришлось вытащить весло из уключины и нанести ей удар в морду.
Я был убежден, что серо–зеленая красавица случайно заплыла сюда из Средиземного моря через Дарданеллы и Босфор.
Рыбаки, как обычно, околачивающиеся на причале, помогли вытащить добычу. Объяснили, что этот вид акулы называется катран. Образцы гораздо меньшего размера иногда попадаются в сети. Однако такого крупного экземпляра никто из них никогда не видел. Один из рыбаков тотчас предложил продать ему за хорошие деньги акулью печень, так как, по слухам, жир, вытопленный из нее, — лучшее средство от чахотки и рака.
Я, конечно же, не соблазнился. Хотя рыночные торговки прождали меня напрасно и давно ушли, и я не заработал ни на оплату номера в гостинице, ни на обед.
Я сбегал к ближайшему телефону–автомату и позвонил своему другу, хозяину лодки, капитану первого ранга в отставке Георгию Павловичу Павлову. Объяснил ситуацию.
Минут через двадцать он подъехал к причалу на такси, да еще догадался привезти с собой плотный мешок для хранения зимней одежды, куда мы и засунули акулу вниз головой. Хвост ее торчал наружу.
Когда мы поехали, акула очнулась. Сбила хвостом фуражку с головы таксиста. Досталось и нам с Георгием Павловичем.
Домик, где он жил с женой и взрослой дочерью, стоял во дворе за каменной оградой в двух шагах от управления порта.
Во этом дворе, Георгий Павлович немедленно приступил с помощью топора к разделке акульей туши. Жене и дочери велел тем временем соорудить костер и подвесить над ним чан, полный воды, сдобренной солью, перцем, лавровым листом II прочими пряностями.
Меня же, видя, что на мне лица нет от усталости, за ненадобностью отправили спать в тихую комнатку, затененную шторами. У меня еще хватило сил стянуть с себя просоленную брезентовую робу и умыться. После дня, проведенного на море, в двадцать пять лет спишь, как молодой бог!
Разбудило чувство голода. И запах. В дом вносили миски с отварной акулятиной.
Но, прежде чем усадить за стол, Георгий Павлович подвел меня к подоконнику.
Там между горшков с геранями стояло блюдечко. Оно было наполнено водой, и в этой воде мерно сокращался округлый кусочек мяса.
— Сердце твоей акулы, — почему‑то шепотом сказал Георгий Павлович. — Чуть подсолил воду, и вот оно бьется…
Мне стало не по себе.
Акулье мясо оказалось деревянистым, невкусным, несмотря на все ухищрения хозяек.
Ночью я несколько раз подходил к подоконнику, зажигал спички. Оно билось, без крови, без вен, без аорт. Таинственно выполняло потерявшую смысл работу.
И этого смысла лишил его я.
Сердце акулы билось еще сутки! Чем дольше сжимался и разжимался этот трогательно маленький кусочек жизни, тем больше охватывало меня запоздалое чувство вины.