45 историй

Странно, в тот раз я предвидел такой исход. И все же не смог противостоять своей натуре.

Недоверчивость Гургена быстро растаяла. Он оценил то, как верно я понял его картины. И хотя в отличие от киношной братии, не заявляю в глаза, что он гений, вполне осознаю, кто меня посетил.

Он поделился мечтой— снять в Иерусалиме фильм о Голгофе, крестном пути Христа.

— Верующий? — радостно спросил я.

—  Знаком с нашим армянским католикосом, — неопределенно ответил Гурген. — Бывал в Эчмиадзине.

Пока что он приступал к монтажу подобранных им из наших и американских хроник кадров о запусках космических аппаратов, о попытках проникновения в тайны Вселенной. — Подсунули эту малость, чтобы откупиться от собственной совести, — не уставал повторять он. — Приходится зарабатывать. Жена, двое детей. Что ты скажешь?

Что я мог сказать, сам, в сущности, нищий? Роман, который я писал семь лет, не печатали. Зато я был один. Отвечал только сам за себя. Спирт и порой коньяк подносили друзья.

Он стал приходить ко мне. Все чаще и чаще. Сунет в руки пакетик с колбасой или сосисками и с порога кидается к секретеру. Дергает ключ, на который он запирается, зная, что внутри может таиться выпивка.

Как‑то сам принес бутылку все того же родного ему армянского коньяка.

При всем том Гурген отнюдь не был алкоголиком. Пил немного, только бы снять напряжение. Ему нужно было выговориться. Без конца, так и этак растолковывал мне замысел фильма о Голгофе, советовался. Уносил с собой какую‑нибудь из книг с моих книжных полок.

Я мало что понимал из его сбивчивых объяснений. Иногда казалось, что этот человек бредит. Но ведь и готовые фильмы Гургена невозможно пересказать.

Как‑то позвонил, позвал к себе домой на обед.

Я не ожидал столь торжественного приема. Вокруг уже накрытого стола колдовала жена моего нового друга— полная, несколько усталая Ашхен и две их девочки–школьницы, очень воспитанные, милые.

—  Садись, — сказал Гурген. — Через проводника получили посылку от родственников из Еревана.

Стол был украшен разнообразными армянскими травками, тонко нарезанным белым пастушьим сыром, колбасой–суд- жук… Вскоре Ашхен внесла большое блюдо с дымящимися голубцами в виноградных листьях.

«Наверное, нелегко быть женой такого человека», — подумал я, глядя на ее усталое лицо. Она выглядела старше Гургена.

Он уловил мой взгляд.

—  Скоро уезжаем отдыхать. Родственники оставляют на август ключи от своей квартиры в Ереване. Что ты скажешь?

—  Скажу— хорошо, — благодушно откликнулся я.

Если бы я знал, если бы только знал… Пока он готовил на кухне кофе по какому‑то особому рецепту, Ашхен поделилась своей тревогой: —  Вы знаете, боюсь, мы не поедем. Иногда из милости ему дают работу, и ни разу Гурген не укладывался в сроки. Несмотря на бесконечные пролонгации, увязает на стадии монтажа. — Что ж, победителя не судят.

— Вы так думаете? Вправду так думаете?

Он вошел с медной джезвой, от которой вместе с дымком исходил чудный аромат. Подозрительно глянул на нас. — Беспокоится? —  саркастическая улыбка скривила его тонкие губы. — Ашхен, иди с девочками в другую комнату. Нам нужно поговорить.

И он опять завел речь о Голгофе, о том, что потенциально в кресте скрывается свастика, а в свастике — крест.

Было неприятно слышать эти его слова, но я промолчал. — Мне никогда не дадут до конца сделать этот фильм, — язвительная улыбка снова появилась на его губах.

— Пей кофе. Расскажи, а как твои дела?

Мы были знакомы несколько месяцев, и вот он впервые заговорил не о себе. Тронутый вниманием, я многим тогда с ним поделился.

Прошло несколько дней. Жарким августовским утром он позвонил с неожиданной просьбой:

— Ты мне друг? Можешь бросить все дела, приехать ко мне в монтажную на Шаболовку? Пропуск тебе уже выписан. Встречу у проходной. С утра бьюсь над монтажной фразой. Не складывается, не могу решиться ни на один вариант. Что ты скажешь? Можешь помочь?

— Не знаю. Приеду.

Это было смешно — ехать помогать в монтаже гению монтажа. Но я был полыцен.

Гурген встретил у проходной. Дошли до невысокого корпуса. Ввел в одну из комнаток, подставил второй стул к монтажному столу, усадил рядом с собой.

—  Смотри! — он достал из круглой жестяной коробки три рулончика кинопленки, нетерпеливо вставил один в аппарат. —  Что ты скажешь?

На экранчике появился космонавт, беспомощно плавающий в невесомости рядом с парящей над Землей космической станцией.

Потом зарядил вторую пленку. Я увидел багровый диск солнца, с краев которого грозными космами срывались протуберанцы.

Последним продемонстрировал кадр, где был запечатлен только что рожденный младенец.

— Что ты скажешь? Монтажная фраза. Всего из трех кадров. Все вместе длится меньше минуты. С утра бьюсь, не могу найти точной последовательности, — он склеил скотчем все три кусочка, зарядил в аппарат. — Смотри.

…Барахтался в невесомости космонавт, пульсировало протуберанцами солнце, беспомощно барахталось человеческое дитя.

— Гурген, все ясно. Мысль твоя понятна. Что тебе еще нужно?

— Погоди. Теперь попробуем все наоборот, в другой последовательности. — Он разнял фрагменты, склеил их заново.

Ребенок. Солнце. Космонавт… У меня начало рябить в глазах.

— Что скажешь? Есть еще вариант, — он все заново разъял, заново склеил.

Солнце. Космонавт. Малыш…

—  Гурген, зачем без конца склеиваешь–переклеиваешь, теряешь время? Ты же знаешь содержание этих кадров, — я оторвал полоску бумаги из лежащего на столе блокнота, разделил ее на три части, написал авторучкой: «космонавт», «солнце», «ребенок». — Перекладывай их, как хочешь. Аможно и просто вуме.

— Ты это серьезно? — он подозрительно взглянул на меня. —  Ладно! Выйдем на минуту, покурим. Через три часа отберут монтажную: придет другой режиссер со своим фильмом.

Мы спустились к выходу во двор, где стоила урна. Первым делом он выкинул в нее три мои бумажки. Протянул сигареты.

— Монтажная фраза кровью дается…

Я понял, что обидел его. И вдруг показалось— сообразил, в чем дело, в чем его затруднение.

— Видишь ли, Гурген, дорогой, в твоей монтажной фразе, как мне показалось, есть лишний кадр— ребенок. Это придает всему слишком очевидный, а значит, пошлый смысл. Вот что тебя подсознательно мучит. Так мне кажется.

— Ты считаешь? — он затоптал окурок. — Знаешь что? Иди домой. Сам разберусь. Иди–иди.

…Я сделался сам не свой. Клял себя за то, что полез со своими советами.

Через несколько дней он позвонил.

— Ты оказался прав. Только сегодня все встало на место. Сначала космонавт. Потом солнце… Завтра всей семьей уезжаем в Ереван.

— Ну, слава Богу! Завидую тебе.

А еще через две недели ночью в моей квартире раздался телефонный звонок.

—  Это Ашхен говорит, Ашхен, жена вашего друга, — она рыдала. — Позавчера утром нашла его в луже крови. Лежал на диване с перерезанными венами. На обеих руках.

—  Жив?!

— В больнице. Врач говорит— спасут. Но мы с девочками не знаем, что с ним, боимся. Он вдруг стал запирать меня на весь день, не давал на базар пойти, в магазин. Запрещает подойти к окну.

— Почему?

— Ревность. Не ревновал, когда была молодая, красивая. Врачи говорят— заживут вены, нужно будет лечиться от депрессии, от какой‑то мании. Девочки рядом стоят, плачут.

— Когда опять будете в больнице?

— Каждый день ходим, продукты носим. Ничего не ест. — Поклонитесь ему от меня.

«Затравленный человек, перенапряжение. Что‑то подобное должно было случиться», — думал я в сигаретном дыму.

Ужасно, но мне было не трудно представить себе Гургена с перерезанными запястьями. Оставаться наедине с этой новостью, чувствовать свое бессилие становилось все невыносимей.

Утром поехал в церковь. Встал перед алтарем, молился о друге.

Я пропадал в безвестности, жалел, что впопыхах не сообразил взять у Ашхен номер ереванского телефона.