Во власти дьявола

Напротив церкви Сент-Эсташ тогда еще стоял и потихоньку разрушался заброшенный особняк. Туда он и отправился. Должно быть, там — его логово. Я не решился пройти за ним в затхлый коридор, кое-где еще покрытый остатками заплесневелых обоев. Похоже, это место захватили бездомные бродяги и превратили его в подобие Двора чудес. Я добрался домой, на улицу Одессы, с головой, набитой вопросами, и потрясенный этим удивительным, почти невероятным открытием, которое оставило во мне глубокий след.

— Потеряв возможность ломать перед нами комедию, он разыгрывает ее для себя самого, — объявила Алиса. — Он воображает себя Христом Страстотерпцем или играет в героев Беккета, если только не принимает себя за Годо!

Я сомневался, стоит ли сообщать об этом Софи Бонэр. Надо ли бередить ее рану такой немыслимой новостью? Зато моя подружка настаивала на том, что актриса должна полной мерой вкусить радость от падения мерзавца, который так долго пытался испортить ей жизнь. Правда, мне кажется, что скорее это Алиса бы ликовала, столкнув лицом к лицу опустившегося монстра и Софи — во всем блеске ее славы. Поистине это был бы тот самый реванш, о котором она так мечтала! Чтобы смыть то позорное воспоминание об улице Поль-Валери, ей действительно нужно было по меньшей мере что-нибудь вроде этого жестокого свидания!

Итак, несмотря на мои сомнения, мы все же рассказали актрисе об этой неожиданной встрече. Сначала она просто удивилась, так же как и я, но потом задалась вопросом о причинах, побудивших Пурвьанша избрать для себя такую жизнь, и почему он внезапно отрекся от всякого достоинства, — ведь мы привыкли видеть его всегда таким уверенным в себе, таким гордым. На самом деле это могло быть только его добровольным решением, поскольку «Театр Франшиз» был готов снова принять его, а так как «Черная комната» шла с большим успехом, другие театры тоже были бы счастливы поставить любую из его пьес.

И вот, пока мы расспрашивали друг друга, я почувствовал, что Софи постепенно охватывает замешательство, медленно перерастающее в болезненные сомнения. Ее прекрасное лицо, обычно такое ясное, казалось, омрачилось и погасло, точно лампада, в которой иссякло масло. Она сказала:

— Великим грешникам нужно долго каяться…

— О! — воскликнул я. — Неужели вы верите, что он поступает так, искупая свои грехи? Это совсем не в его стиле! Боюсь, скорее наоборот: он сделал это от отвращения ко всему на свете!

Она тихо вскрикнула:

— Вы в самом деле так думаете? Тогда, должно быть, это — моя вина!

— Ваша вина?

— Потому что это доказывает, что он действительно меня любит!

Она была в смятении. Глаза повлажнели и затуманились, щеки раскраснелись, губы дрожали. Видя ее тревогу, я поспешил вмешаться:

— Нат не способен любить!

Софи села словно для того, чтобы лучше собраться с мыслями, и долго молчала, а мы не решались нарушить ее молчание. Мы чувствовали, что внутри нее идет какая-то борьба. Наконец она твердо произнесла:

— Думаю, вы ошибаетесь.

Она поднялась, подошла к окну и сказала:

— Мой отец тоже нуждался в нашем прощении, но мы его выгнали. Я до сих пор помню звук его шагов, когда он уходил — навсегда.

— Эй! — напомнила Алиса. — Вы забыли, что он сделал с моей матерью?

— Нет, — ответила Софи, — по той же самой причине я отказалась встречаться с моим отцом. Я не могла вынести того, что он сделал с моей матерью. Ах, как я тогда была сильна в своей правоте! Как уверена в себе! Пусть платит! Поступая так, я была просто дурой, идущей на поводу у собственной злобы! Моя душа была переполнена горечью!

Она обернулась ко мне и произнесла, глядя мне прямо в глаза:

— Можете считать меня сумасшедшей, но я не могу оставить его так! Я должна его отыскать!

XXXIV

Итак, славная воспитанница монастыря собиралась разыскивать Пурвьанша! Разумеется, это была не любовь, ее вело сострадание и потребность хоть как-то унять угрызения совести — те, давние. Я тщетно пытался доказать ей бессмысленность этой затеи — она была готова снова спуститься в ту яму, откуда с таким трудом выбралась, — все напрасно.

Сначала она попытала счастья на Цветочном рынке, и недалеко от торговца орхидеями заметила Пурвьанша. Она наблюдала за ним украдкой; его жалкий вид настолько ужаснул ее, что она повернулась и пошла домой, убежденная, что никогда больше не решится даже подойти к нему. Всю неделю после этого она провела в слезах и мрачной депрессии, сердясь на себя и не понимая, откуда взялась та смутная тревога, в которую погрузил ее вид этого человека. Потом, утвердившись в своем намерении, она отважилась снова пойти на Цветочный рынок. На этот раз место, где он обычно сидел, оказалось пустым. Цветочник сказал ей, что два дня назад его забрала полиция и после этого он тут не появлялся.

В полдень Софи направилась к мясной лавке, где Нат получал пищу. Там его тоже никто не видел, поэтому она заключила, что он арестован. Упрямо не желая отказываться от своих поисков, она двинулась в местный комиссариат. Проведя там остаток дня, она только зря потеряла время и ничего не узнала. Тогда в ее голову пришла несуразная мысль отправиться в тот разрушенный особняк, где, по моим словам, должно быть, жил Нат.

Увидев это обветшалое строение, она было хотела повернуть обратно, но охваченная той почти безумной решимостью, которая так часто присуща женщинам, все же собралась с духом и вошла в полуразрушенный подъезд. Первый этаж представлял собой огромную свалку, где в беспорядке громоздился всяческий хлам: проржавевший остов велосипеда, выпотрошенный матрас, останки развороченной кухонной плиты. Преодолевая подступившую к горлу тошноту, Софи стала осторожно подниматься по трухлявым ступенькам грязной лестницы; перила ее были вырваны.

— Эй, дамочка! Куда?! Это — частное владение!

Со второго этажа свесилась чья-то голова со спутанными патлами. Похоже, баба, только что прохрипевшая эти слова, недавно валялась на матрасе, из которого во все стороны торчал конский волос.

— Простите, я разыскиваю своего друга.

— А на кого он похож, этот ваш друг?

Она назвала имя Альбера Прожана, что привело пьянчужку в неописуемый восторг. Как будто здесь у кого-то еще есть имена! Может, кличка… Актриса стала описывать Пурвьанша, но та только издевательски хохотала на каждом слове, и Софи пришлось наконец оставить эту затею. Она побежала вниз по лестнице под пьяный гогот этой особы. У нее не хватило сил вынести такую грубость.

Целых два часа она следила за домом, надеясь, что Нат вернется сюда, но чем дольше она ждала, тем чаще спрашивала себя, каким чудом она здесь оказалась и почему торчит тут, словно влюбленная дурочка в ожидании жениха, который все не приходит. Ведь ее привело сюда — она все время твердила это себе, стараясь сама в это поверить, — просто сострадание к опустившемуся человеку. И тут же, рикошетом, она начинала обвинять себя в том, что в падении Пурвьанша есть и ее вина.

Впрочем, она говорила себе, что, даже если бы она была тут совершенно ни при чем, ее долг — помочь ему. И все же около восьми вечера, когда совсем стемнело, она стала думать иначе и перестала судить себя так строго. Как она могла поверить, что режиссер решил оставить театр и жить рядом с этим сбродом из-за нее? Не слишком ли много она о себе возомнила? Возможно, она с ним кокетничала, обычно это волнует мужчин; но разве Сатана не заслуживал хорошего урока? Разумно ли изображать добрую самаритянку, когда имеешь дело с таким дьявольским лицемером? И вскоре весь этот вихрь вопросов убедил ее в том, что пора сниматься с якоря и, оставив великого грешника его искуплению, возвращаться домой. Что она и сделала.

Ночь была ужасной. Напрасно она старалась не вспоминать о Нате, она только о нем и думала. Конечно, он подло вел себя с женщинами. Он бесчестный соблазнитель, низкий манипулятор, гнусный лицемер. У бывшей монастырской воспитанницы и распутного режиссера не могло быть ничего общего. Их разделяло все. Все, кроме театра! Ибо Софи приходилось признаться себе в том, что здесь Пурвьанш ее заворожил. Она защищалась, отказываясь стать его марионеткой на сцене, чувствуя, что он пользуется искусством, как взломщик фомкой, чтобы проникнуть в ее душу. Но может, она ошибалась? Он хотел сделать из нее Федру, а она предпочла остаться всего лишь Сильвией.