Страница 21 из 44
– Ой, Дима! – подергала его за рукав: – Кажется, вон те березы, от которых тропинка!.. – И, наверное, с минуту Ксана разглядывала березы на опушке. – А сверху еще интереснее глядеть, от вас, да?
– Ну, вот пойдем как-нибудь – и посмотришь…
Ксана вдруг опустила бинокль, протянула его Димке.
– Чего ты? – спросил Димка.
– А уроки ты учил?
– Нет, конечно.
– Ну вот, завтра вызовут по алгебре – и получишь двойку, завтра корни будут спрашивать.
– И пусть спрашивают. Я алгебру наперед знаю.
– Так уж и знаешь?
– А вот посмотришь. Русский язык я назад знаю – аж до второго класса, а алгебру наперед – до девятого.
– Хвастун ты! – Ксана даже плечами передернула от возмущения.
Но сегодня Димку не пугали ее упреки. Он почему-то был абсолютно уверен, что возмущается она только так, для порядка, не по-настоящему. Откуда появилась у него такая прозорливость, он и сам не мог бы сказать. А причиной ее были, наверное, глаза Ксаны. Что бы ни говорила она, возмущаясь или негодуя, где-то в глубине глаз ее, точечные, не угасали при этом веселые искорки радости.
Они появились сразу, как только Димка приехал, и не исчезали все время…
– Если хвастун, нарочно похвастаюсь, – сказал Димка.
– Ну, и стыдно будет.
– А ты подбивала, тебе и пусть будет стыдно.
– Ох, вовсе я тебя не подбивала! – Ксана негодующе встряхнула косой.
Ответить ей Димка не успел.
– Ксанка!.. Домой!
Он оглянулся на этот окрик, но увидел только спину Ксаниной матери, когда она шагнула за поворот. А сколько времени она стояла на углу, неизвестно. Димка поглядел на Ксану.
Она, глянув исподлобья на Димку, улыбнулась:
– Напугался?
– Мне что… – пробормотал Димка. – А тебя не заругают?
– Вот еще!.. – Она присела на корточки спиной к нему и принялась тщательно складывать одеяло. – Ты не думай, она у меня добрая, только нервы у нее… – Выпрямилась, подала руку. – До свиданья!
И улыбалась она, как будто ничего не случилось, и ушла спокойно, даже махнула рукой от поворота, но спустя минуту Димка твердо понял, что дорога сюда ему заказана, что и сегодня, пожалуй, не следовало приезжать… Настроение от этого сразу упало.
Мать поджидала Ксану, стоя посреди комнаты, прямая, высокая, с аккуратно уложенной на голове косой.
– Простились?
Ксана положила одеяло на табурет у входа и не ответила.
– Простились, я говорю? – повышая голос, переспросила мать.
– Простились, – ответила Ксана.
– Кто это?
– Никто. Учимся вместе.
– Учимся?! – Голос матери неожиданно сорвался, как это бывало всякий раз, когда она теряла выдержку. А выдержки ее хватало обыкновенно ненадолго. – Я все разузнала! Думаешь, от матери скрыться можно? Думаешь, ежели по-за углами встречаешься, так шито-крыто все! – Мать подступила вплотную. – Шахтинский это, вот кто! Бандит с Шахт! Ничего не нашла лучше?!
Ксана стояла и, машинально дергая себя за косу, глядела в угол, что за спиной матери. Ею, как всегда в подобных случаях, овладела спасительная апатия. И безразлично было, о чем говорит мать. Утешала единственная мысль, что никто этого не слышит.
А мать в который раз напомнила, сколько сил она затратила, чтобы вырастить ее, как билась в молодости, оставшись безмужней, как хотелось ей «воздухом дыхнуть на людях», хоть не поплясать уж – гармошку послушать, ведь молодая была, но нет, она все для дочери, она опору себе растила на старости лет, а ей теперь в глаза тычут: нашла доченька счастье – арестанта, бродягу…
– Молчишь? Молчи… – Мать всхлипнула и, прикрыв глаза ладонью, отошла в сторону, чтобы лечь на кровать. Но приостановилась. – Все правильно! Так нас наказывают! Так! – с мученическим наслаждением повторила она, тыча пальцем по направлению Ксаны. – Но погоди! Мне немного осталось! У меня уже все жилы вымотаны! А ты – ты своего дождешься. Помянешь тогда мать, да поздно будет!..
Ксана молча прошла в свою комнату, чтобы тоже лечь.
А Димка тем временем, едва нажимая на педали, ехал в сторону Холмогор. Настроение его окончательно испортилось, и он мысленно опять вернулся к давнему теперь дню второго сентября, когда отремонтировал свой велосипед и впервые выехал из Шахт «завоевывать» ермолаевские горизонты.
Что-то перевернулось тогда в душе у него, и мир стал не таким, как прежде. Он думал обследовать все дали вокруг, а добрался только до леса…
И в Холмогоры он поехал машинально: ведь даже эту соседнюю деревню он как следует еще не видел.
Ермолаевка все же была рабочим поселком, с хорошо укатанными дорогами, с маслозаводом, с липовой аллеей на дамбе, с парком, прудами. А Холмогоры представляли собой одну длинную, широченную улицу. И до звона тихо было кругом. Димка вглядывался в приземистые домики, пытаясь уловить за их окнами движение, но если где и появлялась на секунду человеческая фигура, она тут же неслышно исчезала, будто растворяясь на глазах. Кое-где лениво копошились куры, и одинокий пацаненок лет четырех тоже нехотя копошился рядом с ними. Лишь на секунду он поднял глаза, чтобы взглянуть на Димку, и снова опустил их, что-то высматривая под собой.
От этой тишины сделалось еще тоскливей. Он развернулся и поехал в обратную сторону, к Валерке.
Тот бегал по двору от Шерхана. Щенок научился тявкать и блаженно урчал от наслаждения, кусая голую Валеркину пятку, когда удавалось настичь его.
О своем визите в домики Димка умолчал, боясь, что Валерка его осудит. Но, когда начал говорить о Холмогорах, тот неожиданно захохотал:
– Ксанку же сватали прошлый год из Холмогор!
Димка опешил.
А дело со сватовством было не совсем веселым.
Дядя Митя тогда только поселился у Саны. Дело происходило в субботу, и Сана была на маслозаводе.
Часа в два от Холмогор на красивом вороном жеребце – дуга в лентах, с бубенцами – подлетел к домикам в легком, хорошо смазанном тарантасе бригадир Никита Голдин. Рядом с ним – Пашка Нефедов с гармошкой, на козлах – Терентьич, сторож. У всех полотенца через плечо, все трое в дым пьяные.
– Примай, дядя Митя, сватов! – басом проорал на всю Ермолаевку бригадир.
Вышедший навстречу им дядя Митя только глазами хлопал. А дружки бригадира уже выволакивали из тарантаса прямо на землю горшки: тут тебе и вареники, и гусь тушеный рубленый, и целый жареный гусь, и баранина с картошкой, и пирог, и студень, и курица, и неизвестно что еще.
– Каких таких сватов? – наконец поинтересовался дядя Митя.
– А до тебя! Ваш товар, наш купец! – радостно объявил Никита, щетинясь бутылками «Московской» из всех карманов.
– Ты не ошибся, случаем? Какой такой товар у меня? – начиная мрачнеть, переспросил дядя Митя.
– А приемная твоя – али товар плохой?!
– Так ведь ей же, башка ты дурья, тринадцать только… – Дядя Митя дернул себя за ус. Вокруг уже толпились бабы, и народ все прибывал.
– Ну и что! – изумился Никита. – Кольку-то своего я в армию провожаю! Пока он служит, ей шишнадцать подойдет, а мы – пьянствуй, дядя Митя, три года! Дело говорю?!
Дядя Митя сгреб его одной рукой за воротник, другой – за мотню и метров с трех швырнул в тарантас, после чего, схватив кнут, почти в одну и ту же секунду протянул сначала наискосок через спину бригадира, а потом – непривычного к такому обращению жеребца. Вороной с места рванул вдоль посадок. А приятели Никиты бежали, опрокидывая по дороге горшки…
Рассказ этот вернул Димке хорошее настроение.
Но именно после этого злосчастного сватовства тетка Сана, решив, что ее опозорили, и узнав от кого-то, что Кольку Голдина видели рядом с Ксанкой, взяла себе на ум, будто Ксана сама дала Кольке повод для сватовства, и теперь во всем находила подтверждение этому.
Начало субботы испортил Сережка Дремов.
Ермолаевская школа стояла рядом с Мельничным прудом. И десяток молодых кленов неподалеку от нее служили убежищем до начала уроков. Валерка и Димка приходили на занятия минут за пятнадцать – двадцать по уговору. Сережка Дремов в сопровождении Костыля Зубарева, который теперь ни на шаг не отходил от него, случайно опередил их на этот раз и, подложив сумку под голову, блаженствовал среди кленов, не зная, как скоротать время.