Автономный рейд

Когда мы с Ирой разделись и разулись, я, передав Марии Павловне от Василия обстоятельный привет и конвертик с долларами, познакомил Марию Павловну со своей невестой и поинтересовался, не свободна ли у нее сейчас комната?

— Конечно, свободна. Мне сейчас, коли Вася помогает, и нужды нет сдавать. Хочешь пожить? Живи, сколько хочешь, что, опять мусора донимают?

— Что вы! Где вы и слов-то таких набрались, Мария Павловна? Просто соседи в моей коммуналке опять запили — гульба сплошная, перед Ирочкой вот неудобно.

— Да ну! Ерунда какая — соседи! — блестя изумрудными глазенками, подыграла мне Ира. — Чего мы Марию Павловну будем беспокоить?

— От Леши мне никакого беспокойства быть не может! — насупилась старушка. — Мне, девонька, если хочешь знать, от него столько радости, что и жить стало легче. Вот только боюсь, что Ваську моего выпустят — и опять начнется.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — поспешил я ее утешить, — ему еще долго сидеть.

— Так как он там? Учится хоть?

— Ну-у, понимаете...

— У, лодырь проклятый!

— Ничего, начальство там строгое — заставляют учить и язык, и автодело. На автослесаря учат...

— У них, поди, не забалуешь, у немцев-то?

— Не забалуешь, — охотно подтвердил я. — Ленится, но учится.

— А кормят там как? Хорошо? Он наедается?

— Еще и оставляет. Германия же! Они после войны такие человеколюбивые стали, что дай бог и нам такого.

— Ну и слава богу, слава богу! — Мария Павловна перекрестилась, промокнула глаза уголком платка и повела нас смотреть комнату.

Я здесь уже жил несколько раз — когда неделю, когда два-три дня, так что все необходимое у меня тут имелось.

Едва старушка нас оставила, лукаво приговаривая:

«Отдохните, отдохните, ваше дело молодое. Покувыркайтесь пока, а обед будет готов, я позову!» — я тут же обследовал нас обоих с помощью более мощного детектора. И прямо гора с плеч — чисто.

— Ты же уже проверял. Сколько можно? — опять попыталась закапризничать Ира. — Не будь параноиком.

Действительно, столько народа сейчас горит на этих маячках, микрофонах, чипах, датчиках и прочих электронных подлянках, что я скоро натуральным параноиком на этой почве стану.

— Лучше быть живым параноиком, чем больным и бледным лопухом.

— Тогда, — она прищурилась так же лукаво, как хозяйка, — может быть, для конспирации и в постельку залезем? Я не выспалась совершенно!

— Попозже, — уклонился я от этой темы, не зная, шутит она, заигрывает или издевается. — Расскажи-ка лучше мне все по порядку, как обещала.

— Я, между прочим, даже не завтракала еще. Сам-то поел...

Вообще-то разведка и прочие шпионства — женская работа. Они от природы к ней приспособлены. Если баба чего-то добивается всерьез, она не успокоится, пока не получит желаемого. Напролом или с дьявольской изобретательностью. Но когда ей что-то не по нраву, то хоть кол на голове теши, хоть на куски режь — вывернется. И всего три с точки зрения профессии природных недостатка: быстрое возникновение зависимости от алкоголя и других наркотиков, эмоциональная и интеллектуальная нестабильность в предменструальные дни (о которой они сами, как правило, не подозревают) и периодическая зацикленность на личных проблемах. Сейчас Ирине было нужно, чтобы я перед ней поизвивался. Благо что повод имелся:

— Слушай, лапонька... Прости меня, ради бога, а? За то, что я тогда, в подвале, натворил. Не в себе был. Напичкали меня чем-то...

— Я так и поняла. Прощаю. А кроме этого? Ты меня не помнишь?

Вот чего я боялся. Она путает меня с кем-то другим, когда-то ею встреченным. Разочаровывать неохота, но и врать бесполезно.

— Извини. Но не могу я тебя вспомнить. Сколько ни пытаюсь — не могу. И если не поможешь, так и не вспомню, поверь уж мне.

— Олежек... — Мое имя в ее устах прозвучало чарующе, но как совершенно чужое. Вообще-то меня тут надо было звать только Алексеем, но я не стал пока ее поправлять, боясь сбить. — Сколько же ты, милый, народу спас, если всех и не помнишь?

Ага... Ясно.

— Видишь ли, милая, моя работа не спасать, а, скорее, наоборот. Так и знал, что ты меня упорно с кем-то путаешь...

«Вот всех убитых, искалеченных мной я действительно, наверное, вспомнить не в состоянии. Да и не хочу», — подумал, но не сказал я при этом. К тому же многих из них я и не видел даже. Сколько было, например, чеченов в том бэтээре, который я вместе с мостом подорвал? Или сколько легло от моего пулемета в Грозном? Я научился только убивать, оставаясь живым в процессе и после оного. Запоминать убитых — такой задачи передо мной не ставилось.

— Разницу между психотиком и невротиком знаешь? — словно подслушав мои мысли, спросила она. Я знал от Дока, но пожал плечами: пусть говорит побольше.

— У психотика виноваты все, кроме него: и правительство, и погода, — поучала она, полулежа на тахте. — А невротик во всем винит себя: и в безденежье, и в неурожае, и в средневековой инквизиции, и в нищете пенсионеров. Это, конечно, крайности. Но ты очень близок к невротику.

Меня всегда умиляли люди, которые знают меня глубже и лучше, чем я сам. И слишком хорошо я помнил о долбо... шлепе в Кремле, который много чего украл и у меня, и у других, чтобы виноватить одного себя. Но спорить не стал и тут. В ее голосе тем временем прорезалась хрипотца:

— Я, Олежек, одна из тех девчонок, которых ты отбил возле Биноя.

Помнишь? Верку к тому моменту они изнасиловали и разрезали уже — от влагалища до горла... Все на наших глазах. Ленку начали насиловать. Они с рослых и светлых начали. Следующая была моя очередь. Нравятся им светловолосые... И вдруг ты. Как Бог!.. Она заплакала — внезапно, беззвучно, вздрагивая плечами, но не поднимая рук к хлынувшим из распахнутых глаз слезам. Только губы сомкнутые тряслись.

Я молчал, отвернувшись к суетящимся внизу на улице машинам.

Знакомая штука, посттравматический синдром называется. ПТС. Меня о нем еще Док просвещал, да и Марина-Девка недавно память освежила.

Два-три десятка обыкновенных бестолочей — всего-то два-три десятка на всю страну!

Но — в Кремле.

Но через них у миллионов людей этот вот синдром.

Я слышал за спиной придушенный подушкой девчоночий плач по невинно убиенным и столь же невинно озверенным. И опять, в который раз, подумал, что дорого готов заплатить за чудо, которое бы просветило и образумило болванов, не умеющих предотвращать войн. Чтобы знали, какая это прелестная штука — посттравматический синдром. И не только на своей, нет — на психике своих детей и жен. Пусть бы не Иванов, Петров, Сидоров, а какая-нибудь сволочь в Кремле каждый день вспоминала труп своего внука, присыпанный битым щебнем на пороге дома, разбомбленного «каким-то», «неизвестно чьим» самолетом.