Венера без лицензии

– Не знаю, верно ли я вас понял. Альберта вам сказала, что мужчина, с которым у нее было свидание, предложил ей сфотографироваться в голом виде и дал адрес фотографа. То есть Альберта должна была пойти к этому фотографу одна, а он уже знал, что надо делать.

– Да, именно так.

– Но чтобы дать понять фотографу, с какой целью она явилась, Альберта должна была как-то отрекомендоваться, назвать что-нибудь вроде пароля, не так ли? Не могла же она с порога ему объявить: я пришла сниматься голой!

– Нет, ничего, я потому на нее и рассердилась. В том-то вся и штука, что Альберте не требовалось никаких рекомендаций. Она просто должна была поехать по указанному адресу, а фотограф, который был уже в курсе дела, должен был ее снять, расплатиться, и все.

На миг у него появилось ощущение, похожее на то, что он испытал в детстве, когда в ушах выли сирены воздушной тревоги.

– Вот вы говорите, что Альберта должна была просто получить деньги и уйти? А не мог фотограф передать ей отснятую кассету? Вспомните хорошенько, не было об этом разговора?

– Да нет, по-моему, не было. – Ох уж это лицо задумчивой девочки! – Зачем ей кассета, она просто должна была приехать, сфотографироваться, и больше ничего. Пустяк, не правда ли? По ее мнению, глупо было отказываться от таких денег из соображений высокой морали! Более того – она уговорила и Мауриллу с ней поехать. А я ей прямо заявила, что если она только посмеет туда пойти, то пусть больше мне на глаза не показывается.

Время вышло. Бармен и еще какой-то внезапно появившийся толстяк напомнили им, что заведение закрывается. Тогда он вывел свою Ливию Гусаро на улицу, чуть не силой втолкнул ее в «джульетту», но никуда не поехал. Жалюзи в баре опустили, и этот отрезок улицы Плинио стал казаться уж слишком укромным.

– Я вас не отпущу спать, пока вы мне не объясните, – сказал он как-то чересчур серьезно. – Дело в том, что в сумочке Альберты вечером, накануне того дня, когда ее нашли мертвой в Метанополи, была кассета от «Минокса» с непроявленной пленкой. Что это может означать?

– Не знаю, надо подумать.

– Я уже подумал. Это значит, что фотограф отдал отснятую пленку Альберте.

– Выходит, так.

– Так. Но что Альберте было делать с отснятой, но непроявленной пленкой? Может быть, отнести ее тому фоточувствительному синьору? – Как блестяще вы умеете острить, Дука Ламберти!

Ливия улыбнулась; в полумраке машины было очень уютно, тем более что улица становилась все более пустынной.

– Вряд ли – хотя бы потому, что она не знала, где искать того синьора. Уличные женщины, как правило, не обмениваются адресами со случайными спутниками.

– Но он мог назначить ей свидание, чтобы получить от нее кассету и потом самому проявить?

Дурацкое предположение: по логике вещей, фотограф, который снимает, должен и проявлять пленку, и печатать фотографии, и увеличивать их. Зачем любителю «клубнички» искать другого фотографа или самому заниматься таким трудоемким для дилетанта делом, как работа с микропленкой?

– Нет, Альберта бы мне сказала, что должна передать кассету своему клиенту. Я два часа ее допрашивала, потому что всерьез испугалась, я чувствовала: она впуталась во что-то...

Он не слушал – не оттого, что ему надоели рассуждения на общие темы, нет, с Ливией он готов рассуждать неделями, – но перед глазами неотступно стояли Альберта и ее белокурая подруга в студии фотографа. Вот они раздеваются, позируют, потом берут деньги и, по логике вещей, уходят – без всякой кассеты. При чем здесь кассета? Зачем фотограф отдал ее Альберте?

– Вы не слушаете меня?

– Нет.

Она ничуть не обиделась, напротив, сказала смиренно и покорно:

– Так что еще вы хотите узнать об Альберте?

В самом деле, еще кое-что хотелось узнать.

– Что она вам рассказала потом, когда вы виделись в следующий раз?

– Больше мы не виделись. Неделю спустя я прочла в газете, что она покончила с собой.

Так, след обрывается.

– Вы не против, если я вам еще позвоню?

– Нет. Даже если это будет только из-за Альберты. – В ней наконец-то заговорила чисто женская ревность. – Ну скажите честно, почему она вас так интересует? Вы ее не знали, в полиции не служите, более того, вы сами сказали, что многим рискуете, ввязываясь в это дело.

Он наконец взглянул на нее, не думая об Альберте.

– Вам, синьорина Общая Тема, я, пожалуй, скажу. Все из-за одной общей темы.

– То есть?

Да, ей не страшно об этом сказать. Может быть, она единственный человек в мире, который не станет над ним смеяться.

– Не люблю шулеров. – И объяснил получше: надо же ее хоть чем-то отблагодарить за ту готовность, с которой она сообщила ему столько полезной информации. – Общество – это игра, ее правила изложены в двух кодексах – в уголовном, а также в очень расплывчатом и вообще неписаном кодексе под названием «мораль». Оба они спорны, их надо постоянно улучшать, совершенствовать, и все же человек либо соблюдает эти правила, либо нет. Есть нарушители, которых я даже в какой-то степени уважаю: к примеру, бандит берет обрез и идет с ним в горы, он не соблюдает правила игры, заявляя прямо, что не желает играть в красивое общество и правила будет устанавливать для себя сам – при помощи оружия. Но нынче развелось много бандитов с официального благословения церкви и властей... Они мошенничают, воруют, убивают, заранее обговорив с адвокатом линию защиты, на случай если их поймают и будут судить... поэтому соблюдают правила игры, а их это якобы не касается. Вот таких я ненавижу, стоит мне почуять рядом одного из них, я прихожу в бешенство.

Она готова продолжать дискуссию хоть до утра: видно, что от этих разговоров она просто тает, – но он тихо, почти с нежностью вызвался проводить ее до подъезда. Она поблагодарила и добавила, что он может звонить в любое время, ей будет только приятно. Этот голос отнюдь не был голосом фригидной женщины, но ему действительно пора было ехать: он и так оставил Давида слишком надолго.

Давид вытянулся на кровати, в костюме, но без ботинок. Он не спал и света не выключил. На столе стояли практически пустая бутылка «Фраскати» и откупоренная бутылка виски, в которой недоставало ну разве что двух столовых ложек; он представил себе, каких титанических усилий стоило мальчику выпивать по столовой ложке в час, даже меньше, хотя к его услугам были и бутылка, и разрешение лечащего врача.

Дука взял стул и придвинул его поближе к кровати. Давид сделал движение подняться: воспитание не позволяло ему лежать в присутствии доктора, – но, положив руку ему на плечо, он снова уложил его.

– Вам надо поспать, Давид. – Эйфория, которую ощущал с Ливией Гусаро, порой охватывала его и в присутствии этого юного психопата, единственного сына инженера Аузери. – Нельзя же день и ночь думать о женщине, тем более об умершей. Вы ведь только о ней и думаете, верно?

Давид отвернул голову к стене: в его лексиконе это означало утвердительный ответ.

– Так нельзя, Давид. – Он рьяно приступил к своей терапии и в эту минуту был по-настоящему счастлив. – Нельзя влюбляться в мертвых, особенно в вашем возрасте. Я вам сейчас скажу, что об этом думаю, поскольку за последние дни многое понял. А в тот день, когда вам пришлось вышвырнуть Альберту из своей машины, вы ее еще не любили. И не полюбили, даже узнав из газет о ее смерти, только испытали раскаяние. Но потом, вместе с раскаянием или вместо раскаяния, выросло другое чувство. То, что называется любовью. Вы постоянно думали: увези я ее с собой, спас бы ей жизнь. Затем пошли дальше, стали думать, что если б увезли ее с собой, то спасли бы жизнь не только ей, но и себе, потому что вдвоем вам было бы хорошо, очень хорошо, и под этим подразумевали не одну постель, а нечто большее. У вас никогда не было девушки, и вы ни разу не влюблялись по-настоящему: причиной тому – ваш отец, его воспитание. Альберта, к несчастью, уже мертвая, оказалась первой, кто пробудил в вас это чувство – жажду любви. Мой психоанализ несколько дешевого свойства, однако на деле все так и есть: вы продолжаете вздыхать по Альберте, и мысль о том, что она умерла и вы в какой-то степени причина ее смерти, вам невыносима, так ведь?