Седьмая часть тьмы

— Не знаю, не знаю. Годы. Хватает перспективных, молодых, — а сердце застучало радостно: Макдональд мог быть в курсе назначений. Определенно, мог!

— Молодых много, но это их единственное достоинство, — Лурье метал свой тусклый бисер, демонстрируя живость галльского ума, — а у старости достоинств много, а недостаток всего один.

— Какой? — слащеный кефир, право, превосходен.

— Она, в конце концов, тоже проходит. Заношенные остроты сегодня не раздражали. Лернер усмехнулся: Лурье был на пятнадцать лет старше его. Скоро восемьдесят, а стойкости не теряет. Очень старая гвардия.

Звонок с перерыва, резкий, пронзительный, застал его у входа в Русский зал. Он сел за свое место — свое сегодняшнее место, — и продолжил работу над письмом. Передача пойдет через шесть дней, но он никогда не откладывал дела напоследок. Иначе ничего и не сделаешь.

— Владимир Ильич! Из секретариата передали: Лев Давидович назначает вам явиться в шестнадцать сорок пять! — громко, через весь зал сообщила Розочка.

Не таясь, Лернер улыбнулся — весело, заразительно, и все вокруг отразили, вернули улыбку, кто натужно, завистливо, а кто и искренне.

Писалось легко, полно, как в лучшие дни, буквы лепились в дикую вязь, приходилось черкать, выписывать заново и спешить, спешить вдогонку мысли.

Шестнадцать сорок пять!

7

Константин хотел нести сундучок сам, но Ипатыч не дал: он вцепился в ручку, и видно было — отстранить его от службы значило обидеть смертельно. Ничего, сундучок не тяжелый. Не очень тяжелый. Уложено все с расчетом, чтобы не побилось на наших дорогах нашими дураками.

Ипатыч шагал впереди, потихоньку скашиваясь в сторону ноши, усилием распрямлялся и продолжал бодро бормотать, что-де вот он службу знает, когда еще старый принц переезжали, тогда таскал такие ноши, что волжские грузчики поспеть не могли, а отец его однажды с возу свалился по пьяному делу, так потом обоз догонял версту с шестипудовым кулем на горбу, и догнал, а ныне разве ноша, шляпные коробки да картонки.

Войдя во дворец, он примолк, шел торжественно, парадно, умудрился ввести Константина в кабинет с объявлением, смазанным, впрочем, кашлем, устал-таки старик, старый конь, усадьба старых коней. А весной пахать.

Принц за год изменился не сильно. Показаться могло, что года для него и не было, чуть больше седины разве. Встретил, как обычно, приветливо-сдержанно. После обязательных расспросов указал на сундучок.

— Это то, о чем я просил?

— Да, дядя, — Константин отпер ключиком замок, откинул крышку. — Образец номер семнадцать, тот самый. Не знаю, правда, насколько он будет тебе хорош, мы им недовольны.

— Что так? — Петр Александрович перебирал бутылочки темного стекла, специально обернутые сначала черной бумагою, а потом и фольгой, блестящей, словно елочные сокровища.

— Непостоянные результаты. Иной раз отлично выходит, иной такое получается, что ни в какие ворота не лезет.

— Расскажи поподробнее, — принц отставил бутылочки, внимательно посмотрел на Константина. Глаза ясные, никаких следов помешательства. Пустые сплетни.

— Ночная фотосъемка — идея фикс наших военных. Заказ большой, миллионный, и получить его заманчиво. Помимо нас, еще минимум четыре лаборатории борются за него. Савин, вы его знаете, предложил не только чувствительность эмульсии повышать, а изменить диапазон воспринимаемых лучей. Обычные эмульсии лучше всего отзываются на синие лучи, даже ультрафиолетовые, на зеленые слабее, а желтые, и особенно, красные вообще не воспринимают. Поэтому вы, дядя, пользуетесь красным фонарем в лаборатории без риска испортить пластинку.

— Я понимаю, — смиренно проговорил принц, и Константин смешался. Он растолковывает азы человеку, которого Савин называет своим учителем.

— Савин решил, что если сделать эмульсию восприимчивой к желтым и красным лучам, то чувствительность ее возрастет. Так и вышло. Но он на этом не остановился, и нашел способ восприятия лучей сверхкрасных, глазу не видимых. Он считает, что таким образом можно фотографировать в полной темноте, и никакая светомаскировка не защитит: укрепрайоны, тайные заводы, подземелья будут обнаруживаться благодаря исходящим от них сверхкрасным лучам. Так получился образец номер семнадцать. Уже три месяца мы испытываем его. Но, во-первых, эмульсия нестойка, воздух окисляет ее за сутки, даже быстрее, поэтому пластинки готовить нужно непосредственно перед фотографированием. А во-вторых, время от времени возникают артефакты, ошибочные образы.

— Какие именно? — подался вперед принц.

— Фотография в сверхкрасных лучах отличается от обыкновенной, контуры не всегда совпадают, но хорошо получаются источники тепла — печи, лампы, даже люди и лошади. Так вот, мы снимали с аэростата чистое поле — для контроля, и выходило, что под полем просто подземное поселение. На следующий день, вернее, ночь, переснимали — все пусто, нет ничего. Случись такое в полевых условиях — послали бы цеппелины на бомбежку зазря. Никакая комиссия такой товар не примет.

— Других артефактов не было?

— Увы, были. Процент брака пока явно неприемлем. Савин ночами не спит, все пытается усовершенствовать эмульсию, но, похоже, он в тупике — чем лучше, по его словам, эмульсия, тем больше артефактов. В последний раз в павильоне снимал, так вообще, какие-то страховидные медузы получились.

— У тебя есть эти фотографии?

— С собой? Нет, зачем. Впрочем, если вам интересно, можно дать телеграмму, и их перешлют почтой.

— Было бы любопытно. Ты знаешь, я ведь собиратель всяких курьезов. Тебе доктор Резник писал? — спросил принц внезапно.

— Резник? О чем? — попытался выиграть время Константин.

— Обо мне. Не притворяйся, по лицу вижу — писал. Мол, выжил из ума старик, в чернокнижие впал, фокусами забавляется. Угадал?

— Нет, — принц и в самом деле не угадал. Доктор Резник писал, что после смерти сына у принца наблюдаются признаки меланхолии, и он пытается уйти от действительности в миры собственных фантазий и грез. Цели письма этого Константин не понял: что мог сделать он, живущий за шестьсот верст? Развлечь? Пригласить профессоров на консилиум?

— Меня хотят объявить душевнобольным, — спокойно, безо всякого гнева, объяснил принц. — Нынешним я не пришелся. Душевнобольным, а над имуществом учредить государственную опеку. Нынешние — большие радетели государства. Столпы. Разумеется, абсолютно бескорыстные.

Константин не знал, что ответить.

— Впрочем, не стану докучать тебе заботами такого рода. Ольдбургские им не по зубам — пока, во всяком случае. Значит, ты привез последние образцы эмульсии.

— Да, они в сундучке.

— Ты умеешь с ней обращаться?

— Савин научил меня. Собственно, мое участие в этой разработки преимущественно финансовое, но лаборантскую выучку я не потерял.

— Тогда я попрошу тебя растолковать мне, как это делается и, может быть, приготовить сегодня десяток пластин. Вечером, вечером. Я помню, они нестойки.

— Хорошо, дядя.

— Нижняя лаборатория подойдет?

— Вполне. Именно то, что нужно.

Принц колокольчиком вызвал Ипатыча. Старик, верно, стоял под дверью — так быстро он появился. Выслушав приказание, он двумя руками поднял сундучок за боковые стенки и вынес бережно, теперь это была не кладь Константина, а вещь, доверенная ему принцем, и обращения заслуживала иного.

— Я пригасил поработать здесь Кановича. Ты знаешь его?

— Кановича? Надеюсь, это не Безумный Лейба?

— Именно. С каких пор только ты заговорил языком нынешних господинчиков?

— Простите… — смутился Константин. — Но его звали так и раньше, до… До всего этого. Дружеское прозвище.

— Думаю, вряд ли сейчас оно покажется профессору Кановичу дружеским.

— Но ведь Лейбу… профессора Кановича лишили всех званий и сослали.

— Да, я добился разрешение вывезти его за пределы черты оседлости. У меня еще есть друзья в коридорах власти. И деньги. Сочетание, творящее чудеса.