Седьмая часть тьмы

— Нет, все мое храню в России. И в Швейцарии.

Принц вернулся к телефону. Мог бы и сюда приказать принести аппарат. Нервничает.

Насколько Константин знал, особых интересов в Англии не было и у принца. Южный и китайские рынки были куда заманчивее европейского, не говоря уж об Америке, капитал приносил тридцать процентов прибыли, и каждый империал стремился туда, стремился неистово, неудержимо. Катятся кругленькие золотые империальчики, катятся, как колобки. Нет, принца беспокоит что-то другое.

Стало досадно, что и на отдыхе думается об одном — о барыше. Неужели ученый Фадеев кончился, остался коммерсант? И потому так раздражает Канович, способный и в мастерской лудильщика оставаться Безумным Лейбой, физиком Божьей милостью? А хотя бы и так, что с того? Не век же полю родить, можно и под паром постоять. А уж потом… Да, открытие, ждите, милостивые государи! Потом и помереть можно будет, вот. Поэтому, если не судьба, то не судьба, и нечего печалиться.

Константин кокетничал, зная, что кое-что еще сделает, мало того — уже делает. Просто его дела приземленнее, обыденнее. Последнее время лаборатория разрабатывала дешевый и качественный процесс цветной печати. Не всю жизнь войной жить, надо позаботиться и о мире. Семейные альбомы, синема, художественная съемка. В каждом доме можно будет иметь окно в мир. Разве плохо?

Ему было скучно, вот в чем дело! Хотелось вернуться в лабораторию. Синдром уставшей кошки — когда она и лежа, бессильная, все перебирает лапами, стремясь куда-то бежать. Не умеет он отдыхать — со вкусом, наслаждаясь жизнью, молодостью, богатством, наконец. Нет, едет на курорты — в Ялту, или на новые земли, Константинополь, где не совестно будет приволокнуться за дамочками, покутить, в общем, делать все, что положено человеку его положения.

Он сидел в одиночестве на террасе, потягивая портвейн, где-то вдали, на подъезде к станции дал гудок паровоз, верстах в пяти, не ближе, но в тишине звук казался удивительно ясным, современные сирены, манящие уютом пульмановских вагонов, магнетизирующие мельканием жизни за окнами, жизни, которой безразлично ваше существование, но стоит сойти… обещающие невесть что в другом месте, там, где вас пока нет.

18

— Дядя Вилли! — Алексей старался не показывать, насколько его удручает вид старика. За то время, что они не виделись, чуть более недели, кайзер постарел на годы. Или так кажется просто потому, что себя Алексей вдруг почувствовал отчаянно молодым, полным бойкой, нерасчетливой энергии. Вершить государственные дела!

— Извини, мой мальчик, не могу встать, — Вильгельм выкатился навстречу Алексею. Кресло его, хитроумное изделие с электрическим моторчиком, двигалось плавно, словно волшебное. Долго тренировался дядюшка. Скучно ему, одиноко. Алексей опять почувствовал уколы совести. Ничего, скоро все переменится, отбоя не будет от желающих засвидетельствовать почтение и глубочайшую преданность. Особенно, если как обещал адмирал, возьмем Берлин и восстановим кайзера на престоле.

— Как ваше здоровье, дядюшка? Я вижу, вам сегодня лучше?

— Мое здоровье — чушь. Не стоит слов. Ты, я вижу, опять занялся спортом? — кайзер говорил неестественно ясно и четко. Девять лет назад он решил, что обязан знать язык страны, давшей убежище ему и тысячам его подданных, и взялся за дело так, как обычно — всерьез и основательно, даже приглашал педагогов Малого, и потому речь его была с налетом театральности. Но думал кайзер по-прежнему по-немецки.

— Самую малость, и то, похоже, придется прекратить, — Алексею хотелось обсудить послание сената, кайзер полностью сохранил здравость суждений и мог дать дельный совет, но сразу перейти к этому было неловко — получалось, что вспомнил из-за того, что занадобилась поддержка.

— Придется, придется, — проворчал старик. Здоровой рукой он огладил свои усы, знаменитые усы, который каждый русский патриот считал долгом отрастить девять лет назад и напрочь сбрить три года назад.

В воздухе пахло лекарствами — слегка, несильно, однако Алексей предпочел бы побыть где-нибудь в беседке.

— Позвольте, дядюшка, предложить вам прогулку. Тихо, вокруг безветрие, штиль.

— Я не заряжал аккумулятора в этой ступе три дня, — Вильгельм называл свое кресло ступой, а себя — дедом-ягой, к восторгу Сашеньки.

— А мы по-простому, только плед захватим на всякий случай, — Алексей взял с кресла старый шотландский плед, изрядно истертый, но кайзер был привязчив и к людям и к вещам. — Англичанин мудрец, но у нас коляска и сама пойдет, — он встал со спины и взялся за ручки кресла. Лакей поспешно распахнул дверь, и они, миновав коридор, выкатились на террасу. Спуск для коляски был только здесь, на восточной стороне, и пришлось выдержать благодарный взгляд Марии — вместе с сыном она прогуливалась по липовой аллее. Такого выражения благоволения к дядюшке она вряд ли ожидала и теперь засияла, как в лучшие дни. Что ж, они действительно предстоят, лучшие дни.

По дороге к беседке они обменивались ничего не значащими фразами о бабьем лете, небывало теплом и спокойном, о том, что природа не признает нового стиля и в России живет по старому, по которому август кончился лишь позавчера, а дурачье в Европе тетью неделю хлебает осень, еще о чем-то.

Беседка, увитая чудесным мичуринским виноградом, была одним из любимых местечек Алексея, здесь он отдыхал — перечитывал любимые книги, все больше детские, Верна, Рида, Эмара, рассматривал видовые открытки и свежие номера американской «Национальной Географии», или наших — «Всемирного следопыта» и «Вокруг света». Время от времени полезно на часок впасть в детство, легче на душе становится. Становилось. С некоторых пор требуется нечто иное.

— Вам так удобно? — Алексей устроил «ступу» у мраморного столика, сам сел в плетеное кресло.

— Вполне, вполне, — рассеянно ответил старик. Сейчас он оглядывался по сторонам, словно чего-то искал, не очень приятное.

— Сквозит?

— Нет, нет… — кайзер поморщился, досадуя на собственную нерешительность. — Я хочу тебя спросить…

— Да? — тяжело было видеть колеблющегося дядюшку Вилли. Сдает, сдает старик.

— У тебя был… человек из сената? — слово «человек» кайзер произнес в смысле «лакей», хотя писателя Горького ценил едва не превыше всех российских писателей, переписывался, призывал вернуться в Россию — «если она дала убежище мне, чужеземцу, то Вам, Алексей Максимович, Бог велит быть здесь».

— Был, дядюшка.

— Они… Они настаивают на разводе?

— Разводе? — Алексей непритворно удивился, а потом удивился своему удивлению — ведь до сегодняшнего дня он ожидал подобных «рекомендаций» сената и не знал, честно говоря, как поступит. Быстро, быстро позабыл.

— Разводе с Марией. Об этом шла речь? — старик смотрел в глаза прямо и требовательно. Конечно, беспокоится. Ну, хоть в этом можно его утешить. В этом… и во многом другом. — Нет, дядюшка. Совсем не об этом, — и он рассказал о намерении сената вернуть ему практически все полномочия, возвратиться к самодержавной форме правления, рассказал не торопясь, с удовольствием.

— Himmeldo

— В чем дело, дядюшка? — Алексею послышалась ирония в этом извинении.

— Плохо, плохо. Дело гораздо хуже, чем я мог предположить.

— Что же плохого вы нашли в моем сообщении?

— Мой мальчик, неужели ты не понимаешь?

— Нет, — сбитый с толку, Алексей недоуменно смотрел на кайзера. Блажит старик? — Вы думаете, что они не сдержат своего обещания?

— Сдержат, если уже не сдержали. Знать бы, подписаны ли бумаги…

— Ну, не сегодня, так завтра подпишут, что за печаль?

— Если завтра, то, может быть, есть еще время…

— Время для чего, дядюшка? — Нет, вздорный, вздорный старик.

— Они не тебе передают всю власть, а себе.

— Как прикажете вас понимать, дядя Вилли? — уже сухо спросил Алексей.

— Не сердись, мой мальчик. Наверное, в чем то и я виноват — не предупреждал, хотя чего стоят мои советы, советы человека, проворонившего собственную страну… Видишь ли, если бы сенат настаивал на твоем разводе с Марией, это бы значило, что они хотят ослабить твое положение, скомпрометировать тебя — какое бы решение ты не принял. Но сейчас…