Седьмая часть тьмы

Их ждал громоздкий «додж», водитель-сержант козырнул, и они, быстро свернув с забитых центральных улиц, поехали по малолюдным кварталам Старой Голландии.

— Мы отправимся с армейского причала, — пояснил мэтр. — Время очень дорого.

Ну, это и так ясно.

Дирижабль, впрочем, был гражданский, маленький «Локхид». Зато стюард — еще один сержант. Говорить ни о чем не хотелось, и Семен был благодарен мэтру за то, что тот разложил за столиком несколько листков исписанной бумаги и погрузился в них. Интересно, он действительно работает, или — так? Саму Семену требовался внутренний покой, без него и в полной тишине в голову не приходило ничего, стоящего больше «острой собаки». Ничего, скоро у него внутреннего покоя будет много. Бочки. Он посмотрел из иллюминатора вниз, слева виднелась Атлантика, но солнце било в глаза, и он задернул шторку.

— Прохладительное, сэр? — стюард, наверное, гадает, что это за шмендрик такой пробрался на борт.

— Воды. Со льдом.

Стакана хватило до самого Вашингтона — летели они быстро, а пил он медленно. Никогда не думалось так славно, как сегодня. Прямо бери у мэтра бумагу и пиши. Исторический манускрипт, нечто вроде великой теоремы Ферма.

С изумлением Семен осознал, что спокоен на самом деле, причем спокоен не обречено, «чему быть, того не миновать», но спокойствием уверенного, сильного человека.

13

Пахло кухней.

Гагарин помнил, как поначалу это поражало его, даже оскорбляло — встретиться с постылым запахом здесь, в кабинете, куда он еще и сейчас входит с опаской и настороженностью. Кухонный чад навсегда въелся в него, с детства — жареная рыба на дешевейшем постном масле, тушеная капуста, вареные потроха как праздник, он бежал и детства и бедности, поднялся высоко, для прачкиного сына невероятно высоко, и на самой вышине — здрасьте! Правда, слышен был запах редко, только при каком-то особенном восточном ветре, расстраивающем сложную систему вентиляции, да и ароматы были совсем иные, деликатные, рябчики и деволяи, а если рыба, то нельма или стерлядь. Однако будь премьером он, Гагарин — либо кухню бы перенес, либо кабинет свой. Но нынешнему гастрономические флюиды, похоже, нравились, возбуждали вкус к жизни, подсознательный аппетит (про подсознательный аппетит Гагарин прочитал недавно, у него было заведено перед сном просмотреть одну-две книжки из запрещенных, порой он делал выписки, заучивал слова — флюиды, например, запоминал мысли, иногда дельные, чаще забавные или откровенно глупые, но при случае годились для разговора с дамами). Натурального аппетита у премьера не было. Сытость в двенадцатом колене давала о себе знать, требуя нового, в поисках которого подстегивали себя кто чем — кокаином, девочками, даже черной работой — землю пахали, дрова кололи.

Дверь, неприметная, негордая, приоткрылась, премьер с конфузливой улыбкой вернулся в кресло. Хорошая звукоизоляция — ничего не слышно. Дюжину раз, небось, дергал цепочку унитаза. Медвежья болезнь. Эдак премьер самоликвидируется к утру — путем утекновения в канализацию.

— Вы… Вы, я надеюсь… уверен, проверили все, до последней мелочи? — тревожные интонации не обманывали Гагарина. Прикидывается, прикидывается премьер овечкой, играется.

— Да, Михаил Владимирович. Все до последней. Разумеется.

— И… И никаких задоринок, шероховатостей?

— Не больше, чем требует человеческая натура. Все идет своим чередом, — Гагарин старался не раздражаться. Даже здесь, в знаменитом блиндированном кабинете премьера, трижды защищенном от любых надзирающих устройств, его собеседник старался говорить обиняками, будто от этого что-то менялось.

— Соответствующие учреждения готовы к напряженному труду. После сегодняшнего выступления Вабилова мы поработаем с нашими умниками, собственно, работа уже началась…

— А если выступления не будет?

— Будет. Впрочем, это не принципиально. Просто — штрих, деталь для убедительности. Другое дело — царская фамилия…

— Да, я как раз хотел уточнить, — поспешил перебить его премьер, — вы по-прежнему рассчитываете, что чистка авдеевых конюшен будет способствовать… Э…

— По крайней мере, подрезать крылышки кое-кому не помешает.

— Много крылышек.

— Сколько потребуется, столько и подрежем. Вместе с головами, — Гагарину надоело вытанцовывать пируэты. Сам бы он не скоро решился на такое — если бы решился вообще. Премьер дал идею и добро, самому Гагарину оставалось либо согласиться, либо восстать против премьера, а, следовательно, против всего правительства. Больно и бесполезно. Но теперь этот чванливый вельможа представляет все как идею Гагарина. И не то, чтобы пытается дистанцироваться на случай провала — кого-ого, а премьера он, Гагарин, переживет, пусть на час, а переживет. Нет, это — для истории, Истории с большой буквы. О суде потомков тревожится.

— Пожалуй, я пойду, — жалко стало потерянного времени. — Завтра в это время все кипеть будет, бурлить, клокотать, но нынче — покой. Тишь и благодать показывать нужно миру.

Премьеру слова Гагарина пришлись по душе. Вскочил, попрощался почти по-дружески, до дверей проводил. Так в сортир вернуться не терпится?

Он шел по коридору, раскланиваясь с немногочисленными сенаторами. День сегодня праздный, господа отдыхают. Они готовы отдыхать семь дней в неделю, пятьдесят недель в году. На две недели труда на благо отчизны они, пожалуй, согласны. Так дадим им эту возможность, избавим от докучливых обязанностей. Потерпите совсем, совсем немного.

Он вышел неприметным боковым ходом. Серый наемный экипаж поспешил подобрать его, Гагарин забрался внутрь, задернул занавесочки, откинулся на просторном сидении.

— Куда изволите? — шофер почтительно обернулся к седоку.

— По Тверской, медленно, — время оставалось, и Гагарин решил немножко расслабится.

— Слушаюсь, — шофер повел экипаж осторожно, словно полные ведра нес. Мощный мотор едва слышен, бронированный корпус, пулеупорные стекла на вид незаметны. Номерные таблички менялись ежедневно, и сам директор московской службы наемных экипажей не отличил бы Гагаринскую машину от своей. С одной стороны — скромность, вот, мол, ездит как любой подданный Российской Империи, с другой — поди, вычисли его среди пяти сотен экипажей — близнецов. Опять же — в каждом экипаже видели его, главу Тайного приказа, он был почти вездесущим, что очень полезно для службы.

Из фланирующей по тротуару толпы выскочил господинчик, отчаянно замахал руками.

— Останови, — приказал Гагарин шоферу. Тот притормозил, руку опустил в нишу, но револьвер не вытащил.

— Да? — Гагарин приоткрыл дверь, выглянул.

— Простите, простите Бога ради, я не заметил, что флажок опущен, — начал оправдываться прохожий. — Но… Не могли бы, если вас не затруднит, конечно, подвезти и меня? Я опаздываю… опаздываю непозволительно, меня очень ждут…

— Куда вам? — доброжелательно спросил Гагарин.

— К новому стадиону. Понимаете, жена моя…

— Садитесь, — он подвинулся, освобождая место.

— Хорошие тут у вас экипажи, — попутчик осмотрелся.

— У нас?

— В Москве, я имею ввиду. Мы в Нижнем победнее, гобеленом не обиваем, куда… И мотор — зверь!

— Вы, значит, с Волги?

— Именно, — но представляться попутчик не стал, а перескочил на другое:

— Племянник жены — ратоборец, сегодня выступает на Богатырских играх, пропустить никак нельзя, свояченица обидится смертельно, а я, как на грех, задержался в Горном департаменте. Знаете, то одного нужного человека искать пришлось, то другого…

— Бывает, — сочувственно поддакнул Гагарин. — А как вам… вообще?

— Столица? Москва, она и есть Москва, — уклонился от прямого ответа попутчик. Сейчас они ехали быстро, не выделяясь из общего потока экипажей, спешащих к Стадиону.

Значит, что мы имеем? Провинциал, очевидно, промышленник, неболтлив, осторожен, что еще? Гагарин порой проводил этакие психологический практикум, кто есть кто. Гарун аль-Рашид двадцатого века, посмеивался он над собой, но отказываться от привычки запросто поболтать с обывателем не думал. Не то, чтобы Гагарин надеялся таким способом получить новую информацию, плохи дела ведомства, в котором директор вынужден прибегать к подобным трюкам, нет, причина была в ином. Дух толпы, улицы, вот что искал он. Нюансы, которые невозможно прочитать в рапорте — интонации разговора, прищур глаз собеседника, уверенность или неуверенность, с которой тот ведет разговор и тысячи иных мелочей, в совокупности своей позволяющие чувствовать жизнь. А чувствовать жизнь ему необходимо так же, как канатоходцу ощущать трос под ногами. Иначе — вниз, и не на опилки манежа — на камни. Или даже — на штыки.