Седьмая часть тьмы

— Да? — как можно доброжелательнее спросил он министра. Тот Алексею не то, чтобы действительно нравился, вряд ли может нравиться человек, навязанный сенатом, но был вполне терпим, а по сравнению со своим предшественником просто чудо, а не министр.

— Ваше Императорское Величество (тут имелась тонкость: ЕИВ Алексей был в случаях строго протокольных или для людей чужих, Государем же — в остальное время дня. Значит, опять дела официальные), чрезвычайный посланник Сената нижайше просит принять его.

— Сейчас? — удивился Алексей. Года три минуло со времени последнего визита посланника — сенат объявил о том, что благо народа требует передачи ему, сенату, права назначения Верховного Суда. Что сегодня решили отобрать?

— Если Ваше Императорское Величество сочтет возможным. Сенат будет глубоко признателен за подобное проявление внимания к избранникам народа.

— Хорошо. Проводите посланника в Малый зал, — Алексей рассеянно взглянул на Африку. — А Антарктида — вот она. Белая. Запомнишь теперь?

— Запомню, папенька, — Сашенька неодобрительно смотрел вслед министру. — Вам, папенька, надо вершить государственные дела?

— Приходится, друг мой, — он кивнул воспитателю. — Но за обедом мы обязательно увидимся.

Посланник сената был не чета третьегоднему — полный генерал, боевые ордена, умный, внимательный взгляд. Хотя и из нынешних. Попадаются среди них подобные люди, жаль, не часто.

— Ваше Императорское Величество! Мне выпала высочайшая честь вручить Вам прошение Сената, — он с поклоном передал свиток. Пергамент, печать красного воску. Рубликов тридцать стоило сенату подражание боярской думе. Или уж прямо римским предшественникам?

Алексей развернул свиток, начал читать, кляня изыски сенатского каллиграфа. Сразу пришло облегчение — прошение оказалась совсем не о том, чего он последнее время ждал и опасался. Он дошел до конца, потом вернулся. Смысл прочитанного был настолько неожидан, что понадобилось перечесть трижды. Хотелось ущипнуть себя, проверить — не сон ли.

— Вам поручено передать что-либо на словах? — механически спросил он посланника, все еще не веря прочитанному.

— Только выразить искренние верноподданнические чувства всех членов сената и их надежду, что Ваше Императорское Величество почтит Сенат личным объявление монаршей воли, — лицо генерала было непроницаемо, он — человек военный и выполняет свой долг. Удобная позиция.

— Передайте Сенату, что я принял прошение и отвечу на него в надлежащее время, — Алексею хотелось расспросить генерала, узнать подробности, да и саму причину, вызвавшую столь нежданное прошение, но — нельзя. Не к лицу суетиться.

Посланник, наверное, уже подъезжал к почтовой станции, а Алексей вновь читал прошение. Сенат отдавал назад то, что забирал все предшествующие годы. Более того, он объявлял о прекращении существования, как законодательного органа и выражал готовность, будь на то монаршая воля, продолжить свою деятельность только как орган совещательный, доносящий до государя чаяния народа и смиренно принимающий волю Его Императорского Величества.

Возвращение к самодержавию. Переворот. Много их было в истории, но вот такого, тайного, неожиданного для главного выигрывающего лица? Что выигрывают они, сенаторы? Ну, монархисты — ясно. Они давно твердят о самодержавии, как о единственно приемлемом для России методе правления. Действительно, конституционная монархия без конституции нелепа, а сенат уже девять лет никак не мог принять конституцию, жили по Манифесту девятьсот пятого года. Но монархистов в сенате было меньше трети, что же остальные? Всеобщее озарение?

Теперь, когда ошеломленность постепенно сходила и к Алексею возвращалась способность мыслить рассудительно, затея Сената начинала обретать реальные, вещественные очертания. Собственно, что они, сенаторы, теряют? Популярность сената невелика, выборы до бесконечности откладывать трудно, почему не уйти по-русски, ни вашим, ни нашим. А за царем служба не пропадет, получат, кто — должности, кто — вотчины. И того и другого. Побольше.

И все же больно это все неожиданно. Как червяк в толще воды, возник из ниоткуда, вертится, дразнит, хватай меня. Искушение. Россия — не весь свет, но все же — седьмая часть. Много, много больше, чем мир евангелистов. Державой править — это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, Ваше Императорское Величество.

Алексей сложил свиток в сейф, каждой бумажке полезно полежать, такой — особенно, царство впопыхах назад не берут. Надлежащее время, надлежащее место. Нет у него такой роскоши — надлежащего времени. С утра — адмирал, к обеду — прошение сената, что дальше?

Вершить государственные дела.

10

— Значит, это была новая пуля, «живая»?

— Да. Причем она расположена в области восьмого грудного позвонка, и, если ее не извлечь немедленно, отросток может пересечь спинной мозг, а тогда — необратимый паралич. Каждый час уменьшает его шансы.

— Полноте, полноте. Мы ведь с вами на войне, господин поручик. И офицеры. В первую очередь офицеры, а уж потом доктора, механики…

— Жандармы, — не удержался доктор.

— Да, разумеется, — невозмутимо ответил капитан Особого полевого отряда. — Вы сомневаетесь в необходимости нашей службы?

— Помилуйте, нет. Как можно.

— Тогда оставьте иронию. Повторяю, пока не будет установлено, каким образом ваш ефрейтор умудрился заполучить секретную пулю, образцы которой поступили в дивизию три дня назад для полевых испытаний, он останется здесь, в расположении части.

— Так устанавливайте скорее!

— Видите, наши желания совпадают. Будьте любезны, прикажите провести меня к раненому.

— Я отведу вас, — врач ругал себя последними словами. Вздумал похвастать осведомленностью — «живая пуля», ах, ах. Сам и наквакал голубую шинель.

Они вошли в эвакуационную палатку, по счастью, почти пустую. Лишь двое ожидали отправки — ефрейтор и другой, с опухолью средостения. Сейчас, во время затишья, госпиталь принимал охотно, и доктор пользовался случаем — грыжи, кожные болезни, контузии — с чем только не отправлялись в город солдаты. Все же — передышка. Но радости положил конец приказ полковника — не более двух больных в сутки. Вот так, не более, и все.

— Где наш ефрейтор? — бодро спросил капитан. — Вот он, голубчик. Ничего, натура наша, русская. Поправится, даст Бог, оборет недуг. Как же, братец, тебя угораздило?

Ефрейтор, полусонный после обезболивающей блокады, непонимающе смотрел на них, но пальцы, цепко сжавшие край одеяла, выдавал его страх. Неужели припишут самострел?

— Да ведь… Шел, а она… Германец… — сумбурно начал оправдываться он.

— Ты, братец, постарайся вспомнить получше. А то нехорошо получается. Себя задерживаешь, и товарища, — капитан кивнул на лежавшего у дальней стены. — Ему и тебе поскорее нужно в госпиталь, каждый час дорог, а ты, понимаешь, германцем закрываешься.

— Ваше благородие, Христом-Богом клянусь, не виноватый я!

— Клясться грех, голубчик. Да тебя никто ни в чем и не винит. Мы ведь понимаем, рана тяжелая, вот ты и напутал. Напутал-апутал, признайся. Свои в тебя стреляли, свои. Вот и скажи, кто.

— Ваше благородие, ну откуда мне знать, кто стрелял. В спину ведь. Я… а она…

— Ты уж напрягись, голубчик. Ни с того, ни с сего в спину не стреляют.

— Не могу грех на душу брать, ваше благородие. Не видел я, а наговаривать как можно.

— Похвально. В самом деле, похвально. Но ты, голубчик, что думаешь — скажешь нам, и мы того сразу в оборот? Нет, мы проверим, семь раз проверим, а потом еще семь.

— Ваше благородие… — но пальцы разжались. Не по его душу пришли.

— Я тебя понимаю, по-христиански понимаю — прости врага своего, подставь другую щеку. Но ты о других подумай, о товарищах своих. Защитить их надобно от пуль в спину. А пулей в тебя выстрелили не простой. На самых злых врагов пуля, не просто убьет, а замучает перед смертью. Тебе вот доктор наш помог, так это временно, заморозка скоро кончится. Только госпиталь спасет.