Страница 44 из 72
Старший патруля — майор с желто-пшеничными усами — смотрел на Рыжова строго, на фрау проницательно. Но ничего подозрительного заметить не смог. Лейтенантик демонстрировал полную покорность. Как и положено, он был измучен боями и бессонной службой связиста: синяки под глазами, бледные щеки, усталые глаза. Автомат в его правой руке свидетельствовал о бдительности, а большая пустая кастрюля в левой — говорила о чисто гастрономических намерениях. Фрау напротив светилась доброжелательностью и смирением. Она была испугана появлением патруля, но не более. И все поясняла, все поясняла майору, что русский солдат хороший, что никакого вреда ей не сделал, а кастрюлю — кохтопф — она ему дала сама.
— Хорошо, — оценив обстановку, майор принял решение, — ты солдат обед сваришь — кастрюлю верни. — Он повернулся к фрау и пояснил ей, собрав все, что знал по-немецки. — Битте. Руссише зольдат кохтопф цурюк гебен. Бештимт. Солдат вернет вам кастрюлю. Обязательно.
В Альтенмарктдорфе батальон связи простоял две недели, и за это время Рыжов по меньшей мере по три раза в день приходил к фрау Эрике Бастиан за кастрюлей и столько же раз приносил ее обратно. А иногда проклятая посудина сразу не находилась, и они в четыре руки и четыре глаза искали ее по всему дому до утра.
Именно в то время Рыжов понял, что европейская, в частности немецкая тактика схваток полов превосходила русскую, единственно сохраненную от прошлых времен советской властью традицию..
Что имел в своем арсенале красный боец, прошедший от Ростова в Германию до встречи с фрау Эрикой Бастиан? Только прием упавшего дуба, который лежал плашмя, и всем грузом своим до конца распиловки прижимал женщину к ложу.
Фрау Эрика уже после второго прихода русского лейтенанта к ней за кастрюлей заставила его отказаться от однообразия в производстве фикен и превратить колхозную примитивную лесопилку в европейский дансинг. Поняв, что «руссише зольдат Васья» человек добрый и поддающийся дрессировке, фрау Эрика в полной мере проявила свой веселый характер и умение искать удовольствие в общении с мужчиной. Каждую встречу, она выкидывала все новые номера.
Альтенмарктдорф стал для лейтенанта Рыжова центром обмена европейским сексуальным опытом, потому что всему, что знала и умела фрау Эрика Бастиан ее обучил муж обер-фельдфебель Вермахта Курт Бастиан, за время службы успевший познать, как делают фуккар в Норвегии и, наконец, что собой представляет футре французское.
Приезжая в краткосрочные отпуска из оккупированных Германией стран к своей фрау в родной Дойчланд, Курт привозил трофеи материальные и свой новый опыт в вопросах фикенмахен.
Эрика оказалась способной ученицей мужа и не менее талантливой учительницей молодого Васи-русачка. Правда, порой она обогащала лейтенантика, который твердо знал по-немецки только слова «Halt! Hande hoch!» — «Стой! Руки вверх!», новыми, не всегда понятными ему выражениями. Например, просила ласкать ее «in der Hundestellung», и Рыжов, не поняв просьбы, готов был орать «Hande hoch!» от злости на самого себя. Но методом армейского обучения по принципу «делай как я», Эрика владела прекрасно. И уже в последующем, когда она просила «Bitte, noch ein mal in der Hundestllung», Вася знал — подружка его возжелала позу игривой собачки, и охотно выполнял ее пожелание.
Короче, Рыжов проявил себя старательным учеником. Единственное, что он тогда не вывез из Европы, это слово «секс», а сохранил исконное понимание, что все разнообразие поз и приемов и есть то, что по-русски именовалось блядками. И этого мнения он придерживался всю остатнюю жизнь.
Освоившись с новой ролью любовника в постели Дарьи Никитичны, Рыжов попытался приобщить сожительницу к бесценному европейскому опыту, который ему помогла полной мерой зачерпнуть славная фрау Эрика Бастиан. Попытался, но тут же получил решительный и гневный отпор. Хозяйка мгновенно просекла, что положение партнеров на ристалище любви должно непривычным образом измениться и резким толчком отбросила Рыжова. Тот отлетел к стенке, ударился о нее боком.
Дарья вскочила и, тряся белизной мощных грудей, светившихся в полумраке сумерек, набросилась на сожителя с руганью.
— Ты за кого меня принимаешь, козлина?! Я тебе кто, уголовная курва? А ты сам офицер или урка? Ты куда пришел? На блядки?!
Рыжов, потирая плечо руки, отнятой у него войной, которое ко всему зашиб о стену, не знал хохотать ему или ругаться. Он понял — границы любви, в которые себя заключила Дарья Никитична, нерушимо тверды. Все, что выходило из незримого круга приличий — грязный, позорящий честь женщины разврат.
Конфликт все же уладился. Партнеры сплелись в объятиях, и они оказались более сладкими, нежели обычно. Однако попыток сменить классическую позу колхозника и колхозницы на отдыхе в поле в период борьбы за высокий урожай на нечто экзотическое индокитайское Рыжов больше не предпринимал.
Сарайск в те годы был небольшим и тихим городком — двадцать тысяч населения, деревообрабатывающая фабрика, небольшая пекарня и постоянные очереди в булочных. Даже по карточкам хлеба не всегда хватало на всех.
Дом районного отделения связи — двухэтажный кирпичный, с высоким крыльцом под навесом, который подпирали витые чугунные столбы, до революции принадлежало купцу первой гильдии Рубашкину. И даже многие годы спустя сохранял в памяти горожан имя владельца, так же как сохранили за собой имена бывших хозяев в Москве Елисеевский и Тестовский магазины, дом Пашкова, дворец Шереметевых в Останкино и другие сооружения. Об этом Рыжов узнал сразу, едва получил назначение и спросил первую встреченную им старушку как пройти на почту.
Та махнула рукой вдоль улицы.
— Лупи аж до конца порядка, сынок. До дома Рубашкина…
Контора отделения связи располагалась на втором этаже. Рыжов поднялся туда по ступеням скрипучей деревянной лестницы, открыл дверь с табличкой «Начальник» и вошел внутрь.
Из— за стола, стоявшего у окна, на свободное место выбрался невысокий мужчина с большой лысой как яйцо головой.
— Вы Рыжов, верно? — сказал он довольным голосом. — Признаться, мы вас заждались. Без начальника коллективу трудно. — Он подошел к Рыжову с рукой, протянутой вперед. — Добро пожаловать! — И, пожимая руку Рыжову, представился. Клочков. Елизар Андреевич. Старый партиец. — Тут же спросил. — Надеюсь, вы тоже коммунист?
— Так точно, — по-военному ответил Рыжов.
— Добре. Сработаемся.
— Спасибо, я тоже на это надеюсь.
К несчастью Рыжова в делах житейских он оказался человеком наивным и не практичным. На фронте для него все было ясно: четкая линия делила мир на врагов и друзей. В отделении связи такой линии не виделось — здесь работал дружный трудовой коллектив, первичная ячейка социалистического общества, в котором на двадцать женщин приходилось всего два мужчины: новый начальник Рыжов и его заместитель Клочков.
Трудовая жизнь связистов несла в себе зачаточные черты коммуны. Здесь чай готовили сразу на всех, за общий стол садились все разом. Все улыбались друг другу, говорили «спасибо», «будьте добры», «пожалуйста». И Рыжов, не искушенный в хитросплетениях служебных интриг, сразу даже не понял всей сложности внутренних противоречий в коллективе. Здесь половина работавших женщин, незамужних и неустроенных, завидовала другой половине, которая имела мужей и семьи, даже если было известно, что в этих семьях царила взаимная неприязнь, возникали скандалы, а иногда, приходя на работу, кое-кто из «счастливых» жен припудривал синяки, набитые твердой мужской рукой.
Из сослуживцев Рыжов сразу выделил молодую энергичную комсомолку Тонечку Трескунову.
Все девчата в возрасте от семнадцати до двадцати бывают одинаково свежи и привлекательны внешностью. Тонечке (это Рыжов проверил по ее анкете) уже стукнул двадцать один год, и потому, как он считал, ее внешность определяла не молодая свежесть, а настоящая женская красота.
Не было в девушке бабистости — необъятных бедер, заметно выпиравшего из-под платья округлого брюшка, или тонкого намека на рождавшийся второй подбородок. Вместе с тем она не казалась угловатой и на ее создание природа не пожалела мягких округлостей, а их наличие делало девушку похожей на статуэтку руки великого мастера.