Страница 18 из 72
Нет, что и говорить, беседуя с начальством, стоит помнить уроки прошлого. Потому я ответил крайне неопределенно:
— Говорят — строгий комендант.
Полковник весело засмеялся.
— Во-во! На то и щука в море… У меня по-кавалерийски: все подпруги затянуты. А где слабина, немного коленкой…
Чтобы понятнее стал смысл этих слов представителям нынешнего мотоциклетно-автомобильного поколения, скажу, что, затягивая подпругу, которая на коне крепит седло, всадник вынужден прибегать к некоторым хитростям. Кони не очень любят тугие ремни и нарочно надувают живот, когда их седлают. Неопытный всадник, до отказа затянув пряжку, думает, что дело сделано. Но едва он садится в седло, конь опускает живот, и седло съезжает набок. Часто вместе с незадачливым седоком. Поэтому, затягивая подпругу, кавалерист легонько толкает коленом в брюхо скакуна. Тот рефлекторно ослабляет мышцы, и седло закрепляется надежно и крепко.
Старый кавалерист, ставший комендантом, знал, как что надо крепить.
— Значит, боятся? — переспросил он, и я понял: собственная строгость возвышала полковника в его же глазах. — Это неплохо. Не для себя, для дела стараемся.
Казалось бы, комендантский характер как аксиома — весь на ладони. Но это не так. Все, что связано с человеком, — всегда теорема и, чаще всего, недоказанная.
В пятидесятом году я приехал из Забайкалья в отпуск в Ленинград.
Поезд медленно остановился. И вот, представьте, провинциал — да еще откуда! — с самой что ни на есть периферийной периферии — сходит на перрон, трепеща от ожиданий и радуясь встрече с Северной Пальмирой. Иначе город и называть в те годы не хотелось. Слово «Пальмира» несло в себе столько загадочного, что лучше и не придумаешь. Кстати, где была «Пальмира южная», я в то время так и не знал.
Конечно, в первые секунды, ошарашенный долгожданной встречей, лейтенант бестолково шарил глазами по сторонам в надежде сразу же увидеть нечто исторически значительное: то ли ростральные колонны, то ли памятник Петру под номером один, поставленный Катериной номер два и исполненный скульптором, ставшим знаменитым без всякого номера.
И вдруг из благостного и тихого созерцания Пальмиры в мир суровый и прозаический меня вернул громкий окрик:
— Товарищ лейтенант!
Мгновенно сработали строевые рефлексы. Стукнул каблуками, руку под козырек. Миражи не увиденных колонн и памятников рассеялись как туман.
Передо мной стоял старший лейтенант с красной повязкой на рукаве, начищенный и подтянутый.
— Почему не отдаете честь старшим по званию? — спросил он тоном оскорбленного невниманием полковника. — Ваши документы!
Милое далекое Забайкалье, край степей и лейтенантов, которые уживались со старшими лейтенантами без отдания чести. Где ты остался, родной и обжитый гарнизон! Да отдай я там честь старлею, он бы принял меня за психа.
Мое удостоверение личности и отпускной билет мигом исчезли в пузатой полевой сумке, которую за патрулем носил бравый сержант. Взамен мне был выдан отрывной талон, напоминавший квитанцию камеры хранения. Его старший лейтенант тренированным движением выдрал из большой пачки приготовленных впрок и сброшюрованных бланков.
— Как же без удостоверения? — задал я провинциально-наивный вопрос.
— Вам его вернут в комендатуре, — пояснил старший лейтенант с нескрываемым превосходством в голосе. Ему доставляло явное удовольствие право ловить и пресекать. — На Садовой. Явитесь в указанный срок и обменяете талон на свои документы.
— Но удостоверение, — пытался я защитить документ, с которым офицеру нельзя расставаться ни на минуту. Мало ли в чьи коварные руки он попадет и для каких черных, уголовно наказуемых дел будет использован. — Как без него?
— Без удостоверения лучше, — пояснил старший лейтенант. — С талоном вас уже больше никто не задержит.
Дальше вести беседу ему не показалось нужным, и, как сокол на голубя, он бросился на очередного лейтенанта, сходившего со ступенек очередного поезда.
Ах, как прав был старший лейтенант, сказав, что с талоном жить будет легче. На вокзальной площади я увидел очередной патруль. В порыве почтения, чтобы обезопасить себя на все сто процентов, пошел мимо как перед парадной трибуной, оттягивая носок и хлопая подметками. И все же меня остановили. Ознакомившись с талоном, старший патруля — капитан — недовольно скривил губы:
— Следуйте в комендатуру, — сказал он мрачно.
Тогда я еще не понял, что же его так расстроило.
До Садовой улицы от вокзала не так уж и далеко. Добрые люди показали мне направление. Мирно гомонил Невский. А я шагал по нему с ощущением, что стал цыпленком жареным, которого уже поймали и вот-вот арестуют. Перспектива отпуска, обозначившаяся во всей повседневной суровости, не позволяла радоваться.
В комендатуре действовал отлаженный конвейер. Записи о задержанных заносились в книгу, а их документы (потому и требовалось явиться к определенному времени), уже доставленные патрулями, вместе с талонами передавались коменданту. Вослед направлялись нарушители.
— Шолохов! — выкрикнул дежурный офицер.
Оглядевшись и не увидев желавших откликнуться на вызов, я встал. Шолохов, так Шолохов.
Вошел в просторный кабинет. Представился. Мол, такой-то прибыл.
Комендант города в генеральском звании оглядел меня сверху донизу и, должно быть, не нашел изъянов в моей экипировке. (В самом деле, какой чудак, собираясь вступить в Северную Пальмиру, не надраит пуговиц, не начистит сапог?!)
Устало — сколько перед ним в тот день прошло провинциалов, которые вместо того, чтобы искать в толпе патрульных, шарили глазами по историческим достопримечательностям, — покрутил мой отпускной билет и сказал:
— Как же так, товарищ лейтенант? Не отдал честь старшему по званию. Это разве дело? И к чему такое приведет? Сегодня вы прошли мимо старшего лейтенанта. Завтра сделаете вид, что не замечаете генерала. Почему такая невнимательность?
— Товарищ генерал, — я защищался неумело и растерянно. — Ленинград… город… история… Сам не знаю как…
— В первый раз у нас? — спросил генерал. — Нравится?
— В комендатуре? — пытался уточнить я.
— Нет, в городе.
— В городе впервые.
— Хорошо, — принял решение комендант. — Наказывать вас не стану. Ехать из Забайкалья в Питер, чтобы посидеть на столичной губе, — не логично. Верно? Потому сделаем так. Я вам помечу факт нарушения в отпускном, и вас накажут по месту службы. Идет?
— Так точно! — согласился я радостно.
Генерал взял со стола самый большой штамп, перевернул отпускной билет и на девственной белизне бумаги оттиснул расплывчатую блямбу. Полюбовался работой и размашисто расписался. Протянул документ мне.
— Свободен, лейтенант, — сказал он. — Свободен до возвращения из отпуска. Иди и не нарушай. Отдавай честь, не ленись. Рука ведь не отвалится… Верно?
— Так точно!
— И смотри Питер. Изучай. Наслаждайся. Питер — это не просто эпоха. Это эпоха за эпохой и, значит, сама история!
По пути я зашел к дежурному, чтобы зарегистрировать прибытие. В коридоре увидел, как помощник коменданта, щеголеватый офицер, затянутый в хрустящие ремни, сверкавший зеркально-антрацитовыми сапогами, снимал «стружку» с очередной смены патрулей.
— Попустительствуете, товарищ капитан, — изящно формулировал подполковник строфы нравоучения. — Можно подумать, что наш город — вымершая Помпея. Что военных в ней нет. Между тем их много. И не все у них в порядке. Нам в современных исторических условиях надо видеть малейшее нарушение. Пресекая мелочи, мы помогаем военнослужащим в большом, в главном…
Я шел по прямым улицам, понимая, что мне уже помогли в главном. Шел радостный и довольный.
Радостный потому, что так легко отделался. Гордый тем, что имел в кармане отпускной билет, траченный огромным фиолетовым штампом. Провинциал-провинциал, а сразу понял, какие необыкновенные возможности таила в себе заштемпелеванная бумага. Она как индульгенция отпускала возможные грехи до возвращения из отпуска, и для новых патрулей я интереса уже не представлял. А патрулей было много — один строже другого.