Крысы в городе

— Раз-два! Раз-два! — под левую ногу подавал команду инструктор. — Бей жида!

Кованые сапоги били по бетону, как по барабану.

— Выше ножку, Призрак! Выше, я говорю! Раз-два! Красная, обожженная солнцем и умытая дождем физиономия инструктора недовольно морщилась.

— Сосиски! — орал он голосом, полным неподдельной злости. — Яиз вас сделаю волков!

На обед Лекарева оставили в лагере. Дождь прошел. С промытого неба светило подобревшее солнце.

В столовой, такой же обшарпанной, как и все вокруг, боевики сидели по двое. Лекарева посадили вместе с лектором. Они познакомились.

Обед был по-солдатски сытным («Как при советской власти», — заметил лектор). Утолив первые приступы голода, соседи завели разговор. Лекареву было крайне интересно узнать, каковы истинные взгляды Арнольда Матвеевича Захарова — так назвал себя лектор. Осторожно, чтобы не испугать собеседника, он спросил:

— Вы юдофоб?

— Только в известном смысле, — ответил Захаров. — Хотя это определение мне все же стараются прилепить. На деле я только противник идей жидовства, которые уже долгое время разными средствами внушают русским.

— Не очень ясно, что вы имеете в виду, — сказал Лекарев. — Простите, я не знаком с предметом.

— Это видно, — Захаров отодвинул от себя суповую тарелку, вытер салфеткой губы. — Мой труд «Жидоидство против русского духа» никто не берется опубликовать. Всех пугает тема и моя смелость. Между тем, выйди книга в свет, она была бы обречена на успех. Как это говорят? Бестселлер. Миллион продаж гарантирую за два дня.

— Вполне возможно, — миролюбиво согласился Лекарев. Он знал, что авторское самомнение — одна из самых трудноизлечимых болезней и переть против нее в открытую нет смысла. — Если уж пошел разговор, введите меня в курс дела.

— Нет проблем. Вы крещеный?

— Атеист.

— Не имеет значения. Правильные выводы делают умом, а не верой. Так вот, моя книга — гимн русскому национализму, которого в нас с вами очень мало.

— Почему вы делаетена него ставку?

— Потому что национализм — это природное, естественное чувство сохранения вида. У животных оно заложено в инстинкты. Человечество перевело его в сферу сознания. Важным средством перевода национализма в сферу духа стали священные книги разных религий. Иудейство и ислам в равной мере запрещают израильтянам и мусульманам отдавать своих дочерей замуж за иноверцев.

— А христианство? Разве оно не проповедует взаимное уважение народов?

Захаров улыбнулся.

— Даже атеисту стоило бы заглядывать в Священное писание. Вы ведь его не раскрывали?

— Нет, а что?

— А то, что в евангелии от Матфея рассказано, как к Иисусу Христу — а Иисус, если верить Писанию, не просто сын Божий, он и есть Бог в одном из своих обличий, — так вот к нему в поисках исцеления для больной дочери подошла хананеянка. То есть женщина рода, чуждого иудеям. И Христос послал ее от себя подальше. Женщина оказалась прилипчивой и не отставала: чего не сделаешь ради чада своего. Это надоело даже апостолам, сопровождавшим Иисуса. Они стали его просить: «Да помоги ей, пусть отвяжется». Христос им объяснил: «Я послан спасать только израильтян». Женщина не отставала и все просила: «Помоги!» Тогда Христос вспылил: «Негоже брать хлеб у детей и бросать его псам!» Вот так обстоит дело с христианским национализмом.

— Не берусь судить, насколько точно вы цитируете, но звучит убедительно.

— Пойдем дальше. Вы признаете, что у людей разных рас и национальностей свой психологический склад, собственное восприятие действительности? Таким образом, у одного народа, если отбросить исключения, духовный склад общий. Верно?

На стол женщина-разносчица в застиранном халате поставила второе. Лекареву все еще хотелось есть, но теперь, когда лектор увлекся разговором, сказать ему, что голод физический выше духовного, было бы неудобно.

— Думаю так.

— Отлично, это меня радует. Тогда в силу определенного психического склада русские воспринимают действительность, жизнь в разных ее проявлениях, по-своему, и это восприятие отличается от еврейского. В чем? Во всем. Русские тоньше чувствуют природу, не терпят насилия над ней. Они лиричнее. Они воспринимают мир таким, каков он есть. У жидов склад ума рациональный, математический. Они абстрагируются, пускаются в философские рассуждения по любому поводу. В искусстве им нравятся разного рода выверты. Вроде «Черного квадрата» Малевича. Я не против того, чтобы существовали писатели-евреи, говорящие на русском языке. В конце концов, у них нет иного орудия выражения своих мыслей. И пусть себе высказывают. Я буду читать. Мне нравится Шолом Алейхем. Не верите? Повторю: нравится. Как американец Хемингуэй. Как француз Бальзак. Но, простите, когда мне говорят, что Леонид Гроссман — лучший русский писатель периода войны, я восстаю против этого. Гроссман — не русский. Я, извините, долго служил в Узбекистане. В солнечном, если хотите. Знаю язык, нравы, на себе испытал проявления национализма, дискриминации. Но, если бы я стал писать роман на узбекском языке, все равно не смог бы стать узбекским писателем. Гроссман, испытавший на себе давление юдофобии — она у нас есть, я это не отрицаю, — не может быть русским писателем. У него к русским не родственное, а чужестороннее отношение. Он не духовная родня мне. То же с поэтом Слуцким. И с Бродским. Не русские это поэты. Нет в них русского духа, проникновения в мою душу. Бродский, кстати, этого и сам не скрывает. Признает, что никогда не был русским интеллигентом и не мог быть. А мне его навязывают. Называют русским. Во мне все восстает, противится. Я не могу, хоть убей, поставить его в один ряд с Сергеем Есениным. И не надо меня убеждать, что малевания Шагала — это вершина искусства, а работы Шилова — муть несусветная. Я этого никогда не приму и не поддержу. Театр, Живопись, поэзия не могут быть безнациональными. Когда я смотрю «Войну и мир» в американском исполнении, меня это просто развлекает, но не задевает духовных струн. По-иному воспринимаю Бондарчука. Там все мое, близкое, нашенское. Меня душит возмущение, когда я вижу, что жиды выделывают с нашей культурой. На каждом шагу.

— Вы не слишком? Лекарев, слушая, все же принялся за второе.

— Ни в малейшей степени. Скажите, о каком событии в художественной жизни Москвы больше писала пресса? Выставка работ Александра Шилова? Архипа Куинджи? Хренка вам с бугорка, уважаемый. Высшим достижением стала попытка некоего художника Александра Бренера в рамках эстетического действа прилюдно совокупиться со своей супругой. Он широко объявил об этом в кругах художников, потом привел жену к памятнику Пушкина и поставил ее в соответствующую позицию, удобную для акта. В центре Москвы, Георгий! К сожалению зрителей, действо не состоялось. Гений хотя и взял кисточку в руки, но нужной твердости в его руке она не обрела.

— Творчески-половое бессилие, — сострил Лекарев, считая, что все рассказанное — только шутка.

— С одной стороны — да. С другой — полное отстутствие национальной гордости у народа. Никто, представьте, никто не подошел и не оборвал яйца распоясавшемуся жиду. А надо было! Жаль, меня там не было.

— Так вы всерьез об этом… о Бренере?

— Куда больше!

— А я даже не слыхал о таком.

— Плохо. Бренер, между прочим, известен и тем, что принес в Пушкинский музей муляж кучи говна, расположил его там и объявил, что будет очищать святилище от скверны. Заметьте, действо всякий раз связано с Пушкиным. Русский гений жиду — нож острый. И все это делается в нашем присутствии, при полном молчании русских! Наши святыни пытаются осквернить если не говном, так немощной струёй спермы. А мы терпим. Мусульмане за оскорбление святынь приговорили Салмана Рушди — не знаю, какой уж он там писатель — к смерти. А мы терпим. Терпим. Доколе?

— Что предлагаете? Бить?

— Спросите ребят, которые сейчас здесь вокруг нас. Эта публика специально их провоцирует, чтобы потом орать: за нас снова принялись!

— Мне вот делал операцию аппендицита врач Рабинович. — Лекарев произнес это задумчиво, словно искал решение. — Еврей на сто десять процентов. Его тоже?