Хрен с бугра

— Что было условленно?! Что?! Ты хоть отдаешь отчет, о чем говоришь?

Мне потребовалось подробное объяснение. Оказалось, что вместо доклада Зернов написал записку в ЦК партии. На САМОГО. В записке он доказывал, что ликвидация и даже простой зажим личных крестьянских хозяйств, то есть все, что предлагал сделать товарищ Хрящев, окончательно подорвет систему продовольственного снабжения страны, поставит общество на грань голода.

— Он сдурел, ваш Зернов, — бушевал Идеолог. — Как вы в редакции его не разглядели?

Я промолчал, хотя мог сказать, что он не только наш, но и их, и что о н и тоже должны были разглядывать Главного пристальнее нашего.

— Ты знаешь, какой ОН сделал вывод? — спросил Коржов, заметив мою индифферентность.

— Откуда мне знать…

— А знать надо. Он договорился до того, что назвал политику товарища Никифора Сергеевича политическим авантюризмом, а его самого безответственным и бездумным человеком.

— Не может быть! — изумился я.

— Может! — сказал Коржов. — В девять тридцать собираем бюро обкома. Будем выводить его из состава за грубые политические ошибки и решать вопрос о новом редакторе газеты.

Фамилия Главного при этом не называлась. Она теперь попала в тот ряд не называемых лиц, с которыми вместе из нашей славной истории ушел подлинный историзм. Зато мгновенно выплыло и полновесно прозвучало слово «грубые политические ошибки». Под эту графу у нас людей подводили в тех случаях, когда надо кого-то припечатать пожестче, чтобы потом размазать по стенке. Лаврентий Берия был подлецом и живодером. Но его тоже для вящей силы публично назвали «агентом мирового империализма». В самом деле, что мелочиться? Бить так наповал, навсегда.

Заседание Бюро открыл Первый. Выглядел он совсем не браво и речи его я толком почти не запомнил. В памяти осталось немногое:

— Зернов опозорил… Черное несмываемое пятно… Не оправдал высокого доверия… В наших рядах не должно быть колебаний… Наш Дорогой Никифор Сергеевич олицетворяет ум и честь… Если дано задание, то как солдат… Дисциплина есть дисциплина… Если бы партия нуждалась в мнении Зернова, ему бы сказали… Самостийник… Демагог… Отщепенец…

Наш Дорогой Гость сидел справа от Первого и хитро щурился. Он не хлопал Первому, но одобрял, изредка кивая головой. Так, мол, так.

— Вы что-нибудь скажете, товарищ Никифор Сергеевич? — спросил Гостя Первый, окончив обвинительное заключение.

Хрящев благосклонно склонил голову. Не вставая с места, заговорил.

— Вы скатились, — сказал Большой Человек и запнулся. Видимо, не смог сформулировать откуда и куда скатился Редактор. Подумав, решил все же сперва уточнить, куда именно скатился Зернов. — Вы скатились на чужую сторону баррикад и оказались во враждебном нам лагере. Что они там о нас говорят? Они клевещут, будто у нас в сельском хозяйстве для работников нет стимулов. Почему? Оказывается потому, что на Западе стимул в частном предпринимательстве. Что якобы там фермер сам всему хозяин. Но это сказки для малограмотных простаков. А вы, горе-редактор, им поверили. Мы же знаем, что в Соединенных Штатах Америки сельское хозяйство держится наемным трудом. Там угроза бедности, нищеты давит на наемного рабочего, бич безработицы гонит его на подневольный труд. У нас люди работают в общественном хозяйстве на общество. Их труд оплачивает государство, колхоз. И чем больше сил они отдадут государству — тем больше получат в вознаграждение. Только куркуль заинтересован в личном хозяйстве. Только куркуль держится за личный клочок земли! И нет вам оправдания, горе-редактор! Заблудились вы в трех соснах! Встали на защиту куркуля!

Зернов, сидевший у стены на пустом ряду стульев для приглашенных (а их в этот раз не приглашали), безучастно слушал обвинения в свой адрес. Был он бледен и утомлен. Однако последние слова будто ударили его. Он вскочил.

— Да вы хоть цифры знаете? — спросил Зернов, и голос его наполнился гневом. — Из каждых ста килограммов картошки сегодня шестьдесят дает для потребления обществу «куркуль», как вы его называете. А ведь он, между прочим, этот «куркуль» всего-навсего простой труженик, который не жалеет сил на своем огороде. Не жалеет потому, что перестал верить в способность государственной торговли обеспечить его потребности в съестном на долгую зиму. Этот же «куркуль» производит почти половину продажного мяса, молока, почти три четверти яиц. Кто же нам дает право эти яйца да сапогом, сапогом?

Большой Человек на удивление держался спокойно, будто преподносил нам урок демократизма и терпимости.

Слушая Главного, он скептически улыбался и ровными спокойными движениями поглаживал левую бровь.

— У вас все? — спросил он, когда Зернов остановился, чтобы вздохнуть. — И чем вы нас удивили? Цифрами? Извините, но то, что для вас явилось новинкой, я уже знаю так давно, что даже стал забывать.

Наш Дорогой Гость шутил и несколько человек, уловив в его голосе игривость, хихикнули.

— Дело не в цифрах, — продолжал Хрящев. — Статистики подберут нам любые. Дело в выводах, которые мы должны из цифр делать. И вот здесь-то, товарищ, как вас там…?

— Зернов, — подсказал Первый.

— Фамилия красивая, — заметил наш Дорогой, — а вот в большой политике ваш Зернов ничего не смыслит.

Главный побледнел до бумажного цвета, будто его мелом запорошило.

— Вы, — губы его затряслись, — вы говорите ерунду! Мне трудно понять, почему, но у нас, в такой большой и такой умной стране в политике всегда разбирается только один человек. Один! Тот, который наверху. Говорим о научном подходе, а вся наука не превышает разумения одного человека. Это же глупость! Я действительно не политик. Но дурость от умных дел всегда отличу. Я могу не понимать международной политики. Там все запутано. Не пойму, к примеру, надо ли Главе государства разуваться и стучать по столу ботинком в Организации Объединенных Наций или не надо. Потому не стану о таком судить. У каждого кулика свое болото. Но в той политике, которую предлагаете деревне, я разбираюсь. Очень разбираюсь. Слава богу, вырос на мякине, на лебеде и трудодне. Скажу вам прямо, дорогой Никифор Сергеевич: если крестьяне в нашем краю не пухнут — это не ваша заслуга. Их спасает свой огород и бурёнка.

Хрящев улыбался, всем видом показывая, что выслушивает мнение дурачка или даже сумасшедшего только потому, что в душе он последовательный демократ и позволяет людям иметь свое мнение. Он даже подбадривал Зернова, периодически произнося:

— Так, так.

— Но не думайте, что в корове крестьянское счастье. Держать ее, ох как тяжко. Подорвать личное хозяйство просто. И сделать это можно в два счета. Достаточно вам проявить настойчивость, и перья полетят из всех курятников до самого неба. Только к чему это всё приведет?

— Вы не спрашивайте, вы докладывайте свои соображения. Пока мы не слышим ничего, кроме демагогии в худшем буржуазном стиле. А что к чему приведет, мы разберемся сами, без ваших подсказок.

Наш Дорогой Гость улыбался. Всё происходившее нисколько его не пугало. Он знал, что имеет достаточно сил и возможностей приструнить сразу как можно большее число сомневавшихся, дав урок одному. С маленьким легче справиться. Большие — остерегутся. В последнее время наш Дорогой всё чаще ощущал глухое сопротивление своим прожектам. А они роились в его голове, как пчелы в период расплода. Трудно было уловить, кто персонально сопротивлялся, но общий настрой в обществе не был благоприятным. Значит, следовало дать сопротивленцам урок. И пожестче. Пусть не думают, что у него слабые пальцы. Если надо, он зажмет до боли, до посинения. А сейчас сделать это уже было НАДО!

— Вы говорите, — подбодрил Хрящев. — Мы слушаем. У нас — демократия. Говорить можно всё… — Он обернулся к Первому и засветился улыбкой. — Но у нас еще существует правило: за всё, что говоришь, надо отвечать!

— Мы-то отвечаем, — парировал Главный, — а вот вы — нет!

Взрыв последовал мгновенно, будто кто-то нажал кнопку, и всё сразу сработало.