Маска чародея

Сон и бодрствование одновременно. В этом и есть тчод:

Дитя Терна, постоянно умирающий и вечно живой, чья жизнь никогда не кончается, тот, который никогда не постареет, навсегда оставшись ребенком.

Многострадальный мученик, чья священная кровь пробуждает саму жизнь.

В этом и заключается его тайна. Первые люди появились в те дни на Земле – они пришли к берегу реки напиться. Там первые мужчины и первые женщины и нашли меня, лежащим в грязи среди обкатанных рекой валунов, под дождем, омывающим мне лицо. Сотня диких лиц собравшихся в круг людей с изумлением смотрели на меня – говорить они не могли, так как слова пока были им неизвестны.

Две сотни рук подняли меня. Сто плеч понесли меня, как несет плавник вздымающийся океан. Меня принесли под дерево, бросили там, потом подняли и распяли на шипах, во многих местах проткнув насквозь мое тело, с руками и ногами вытянутыми в стороны в форме буквы тчод, которая похожа на X, но с точкой в верхнем треугольнике, являющей собой голову жертвы.

Я кричал в бесконечной агонии, но, конечно же, не корчился – двигаться я не мог, так как шипы крепко держали меня.

Услышав мои крики, толпа людей в удивлении обернулась ко мне. Так наши предки узнали речь. Так боги заговорили с ними моими устами, и каждое слово всех народов мира родилось из криков Секенра, который был Дитя Терна.

Боги убедили первых людей собрать мою кровь в сложенные ладони и разнести ее повсюду, по всем частям света, и там, куда падала моя кровь, там появлялся и я, Дитя Терна: на реке, за морем, на отдаленных островах, высоко в горах, в лесных чащах, в буйных зарослях трав в степи.

И вновь село солнце, ветер тьмы закружился вокруг меня – Орел Смерти подобрался совсем близко. Но, как только вернулся дневной свет, и небо прояснилось, прямо у моих ног, там, где я был распят на терновом дереве, появилась Сивилла, продолжавшая свой танец – свою борьбу за мою жизнь, говорившая мне слова надежды и утешения.

Вороны отдыхали у меня на плечах, жадно заглядывая мне в лицо. Ко мне приходили и звери, и люди, чтобы омыться в моей крови, чтобы испить ее, в изумлении глядя на колючки терна, торчащие из моего тела подобно множеству копий.

Мудрецы приходили ко мне за пророчествами и предсказаниями, и я, как мог, отвечал им: таинственными знаками, написанными на земле каплями крови, или приходя к ним во снах. Но как только я пытался заговорить, у меня перехватывало дыхание. Кровь текла у меня по подбородку. Я мог лишь медленно открывать и закрывать глаза, показывая, что я еще жив. Все это время мои волосы росли, становясь все длиннее и длиннее, превращаясь в лианы и деревья, постепенно образовавшие священную рощу.

Так и я превратился в реликвию, охраняемую сотнями жрецов и почитаемую сотнями аколитов. Прошли столетия, но Регун-Кемад, Вестник Смерти, и Сивилла по-прежнему сражались за меня в то время, как человечество успешно развивалось, заселив всю землю.

Я видел времена, когда небеса чернели от стай летящих драконов, Регун-Кемад призвал их себе на помощь против Сивиллы, и мир трепетал от громоподобных взмахов их крыльев. Но Сивилла призвала героев, закаливших свои только что выкованные мечи в моей крови и убивших драконов. Небеса снова просветлели.

Города по-прежнему поднимались, росли и падали в руинах, когда дикие воинственные народы яростной волной обрушивались на своих соседей. Духи павших собирались передо мной, чтобы поделиться с Дитя Терна своей болью. В снах я обращался к ним на языке мертвых, направляя их в пасть и утробу Всепожирающего Бога, Сюрат-Кемада, биение сердца которого всегда, казалось, будет раздаваться у меня в голове.

А потом…

Сивилла обратилась ко мне: «Секенр, думай о Секенре», – и я вспомнил, как шел по берегу Великой Реки с двумя женщинами. Секенр-во-сне знал их, но Секенр-спящий мог лишь гадать, кто это.

Сивилла воззвала ко мне: «Цапля, думай о Цапле», – и я вспомнил, как шел среди зарослей тростников по мелководью, и мои босые ноги тонули в прохладном иле.

Затем она обратилась ко мне в третий раз, назвав меня новым тайным именем – истинным именем перерожденного Секенра, оно было именем нового Секенра в той же мере, как имя Цапля– истинным и тайным именем, когда-то данным Ваштэмом своему сыну.

Теперь же имя Цапля перестало быть тайным. Вам, держащим в руках эту книгу, теперь дозволено узнать его. Другое же я не могу ни повторить вслух, ни доверить бумаге.

Наконец, очень много времени спустя, кровотечение прекратилось. Вся божественная сущность из меня вышла. Не знаю, может быть, что-то и осталось, но сны и пророческие видения прекратились, а священная роща завяла. Из-за горизонта пришли одетые в бронзовые доспехи легионы, перебили священников и аколитов, срубили терн и положили меня на золотые носилки, как ценный трофей. В городе из зеленого камня меня заточили в гробницу с тонкой резьбой, на которой была изображена моя искалеченная и изможденная сухопарая фигура; и чем больше проходило лет или чем больше я спал, тем больше и больше царей приходило, чтобы упокоиться рядом со мной в более роскошных гробницах, нежели моя собственная, пока я не был окружен лабиринтом из гробниц, наполненным глиняными и кирпичными львами, восседающими на тронах колоссами и бесчисленными колоннами.

Когда песок пустыни замел руины, оставшиеся от города из зеленого камня, когда имена царей были забыты всеми кроме вечных тихо плещущихся вод Великой Реки, я по-прежнему лежал там в прохладе мрака, слушая молитвы немногих сохранивших веру, кто остался присматривать за священными надгробиями после того, как все мы, лежащие там, стали для человечества теми, чьих имен не произносят всуе.

Песок и ветер стерли на скульптурах черты наших лиц, и, безликие, мы смотрели в лицо вечности.

Однажды я увидел, как нечесаный, почти обнаженный мальчуган, страшно обожженный на солнце, взобравшись по моему каменному лицу, как муравей, заглядывает в мои каменные глаза, как в два бездонных колодца. Мне захотелось окликнуть его, узнать его имя, которое почему-то казалось мне страшно важным, но почему, я не знал.

Я заворочался в своей гробнице и почувствовал, что Сивилла стоит у меня на правой руке, а Вестник Смерти – на левой.

– Секенр, – позвала Сивилла. Я потянулся и взял ее за руку своей раненой рукой.

– Секенр. А теперь вставай.

Боль ушла – спустя столько времени она совершенно не ощущалась, сменившись совершенно новыми ощущениями, которым я тщетно пытался дать определение – наверное, это спертость воздуха, которую я ощутил, с трудом делая первый вдох. Запахи пыли, древности, сухого камня. Прикосновение к коже гладкой прохладной плиты, на которой я лежал. Пальцы Сивиллы, нежно гладившие мое израненное запястье.

Стоявший слева от меня Регун-Кемад издал рассерженный зловещий крик и улетел, оставляя за собой страшный след – едкую полосу замерзшей кислоты.

– Секенр, иди к свету, – сказала Сивилла, обращаясь ко мне и вслух, и мысленно.

Свет виднелся передо мной на невообразимой высоте – словно дырка от булавочного укола в куполе темного шатра, нет, это была горящая свеча, затем – факел, затем солнце, поднимающееся между двух гор, обрушивающееся на мир своими лучами, ослепившее меня. Я продолжал взбираться вверх. Некоторые время Сивилла еще была со мной, помогая мне, осторожно подталкивая, поддерживая и не давая упасть, когда я спотыкался. Ее я не видел. Я видел лишь свет, медленно становившийся все ярче и ярче и медленно раскрывающийся передо мной.

Я полз в роскошнейшей вековой пыли по сухому камню, и звук каждого моего движения многократно повторяло эхо где-то далеко внизу. Должно быть, здесь, в гробнице, когда-то была лестница. Я поскользнулся и едва не полетел вниз, но Сивилла удержала меня, поймав под мышки.

Вскоре я остался один. Я попытался отыскать Сивиллу на ощупь, но обнаружил лишь круглое гладкое отверстие, похожее на кратер или громадную яму в земле.