Страница 30 из 54
Выставка «Другие» тоже поразила необычностью и яркостью. Вроде бы чего ждать от рисунков, в основном монохромных? Но, во-первых, сам художник проявил чудеса творческой изобретательности, работая карандашом, тушью, белилами, акварелью, в результате чего возникает ощущение графического разнообразия и объёмности. А во-вторых, кураторы экспозиции – Марина Лошак и художник Михаил Яхилевич (внук Аксельрода) – окружили эти «местечковые» рисунки реалиями уже тогда исчезающей жизни еврейских местечек на Украине и в Белоруссии. Фотографии из старых семейных альбомов, старинная мебель, изображения древних еврейских надгробий, звучащие в зале песнопения, а также возникающие на экранах эпизоды современной жизни в тех местах, где родился и жил художник, – всё создаёт необходимую, насыщенную флюидами воспоминаний атмосферу.
Где она, эта культура рисунка, которую продемонстрировали в 20-х годах выпускник Петроградской академии Смирнов и выученик московского Вхутемаса Аксельрод? Неужели мы её утратили? Как удаётся Аксельроду с помощью чёрной туши и белил создать ощущение многокрасочной и живой жизни, проходящей перед нашими глазами? В листе «Переселенец с козой» (1926) все персонажи: женщина с козой, её важный муж, мужчина, энергично высунувшийся из окна, – повернулись влево и что-то там высматривают. Словно именно там, куда едет мелкая лошадка с седоком и идут толпою люди, находится что-то очень важное и интересное. Возникает некая метафора нетерпеливого ожидания и постоянной надежды на чудо, что так пленяет в работах Марка Шагала. Только там это чудо явлено в зримых образах, а тут всё строже, аскетичнее, реальнее, суровее, но не менее чудесно. Потому что чуда ждут и взрослые («У печки», «Семья», 1926), и удивительные аксельродовские дети. Дети местечка, которым предстоит пройти (или не пройти) через всю кровавую историю ХХ века. Но Аксельрод не об этом. Не только об этом.
У его дочери, поэтессы Елены Аксельрод, есть стихи, где она призывает детей быть непослушными: «Прошу вас, дети. Будьте непослушны!» Дети в рисунках её тогда совсем ещё молодого отца, не то чтобы явно «непослушны» – они как-то очень далеки от расхожего штампа изображения детей – весёлых, наивных, счастливых, задиристых. Изображённые карандашом словно бы на едином дыхании, когда все линии аукаются, а «разрез глаз соответствует рисунку уха» (категорическое требование художника), – они пребывают в каком-то состоянии углублённого раздумья, серьёзной и напряжённой сосредоточенности, делающей их лица почти угрюмыми («Угрюмый мальчик»,1924). Тем не менее в выразительных движениях их рук, в склонённых головах, в никуда смотрящих глазах есть некая недетская твёрдость внутренней духовной установки. Эти дети внутренне «непослушны» – они недовольны реальным положением вещей и надеются на чудо преображения. Таков решительный и задумчивый «Минский мальчик» (1928), боком сидящий на венском стуле, босоногий «Мальчик на венском стуле» (1925), грустно облокотившийся о стол и подперевший рукой щёку (точнейший и скупой рисунок руки, туловища, головы!), «Мальчик у стола» (1928). Тут метафизика детства с его «неразрешимыми вопросами», протестом, мечтами слилась с метафизикой еврейской жизни на переломе эпох, когда надежды сменяются отчаянием и отчаяние – надеждой.
Художник запечатлел этих детей местечек и детей революции, вложив в рисунки какую-то пронзительную личную ноту внешней суровости и внутреннего ожидания радости. Такой детской! Такой редкой! Его собственный «взрослый» карандашный автопортрет со склонённым на руку задумчиво-сосредоточенным лицом, в сущности, даёт образ взрослого, оставшегося ребёнком (1921). Строгим ребёнком, готовым к радости и чуду. Однажды увиденные, эти рисунки не забываются. Проверила на себе. Впрочем, как я писала, едва ли не половина рисунков показана впервые.
Две необыкновенные выставки графики, две разных творческих судьбы, но общая головокружительная авторская талантливость в каждом движении карандаша, угля, пера – талантливость и независимость, с которыми ничего не смогли поделать доставшиеся художникам в удел времена. Впрочем, возможно, времена не только «мешали», вызывая сопротивление, но и добавляли пассионарного огня. Уж больно крутым был замах эпохи!
Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Только линия, только пятно
Искусство
Только линия, только пятно
Секция графики МОСХ доказывает, что она вопреки арт-моде по-прежнему умеет рисовать in corpore
Художник должен уметь рисовать. Это аксиома. Если считать от наскальных изображений, то рисунок как жанр существует тысячелетия. И привилось отношение к рисунку почтительное с тех самых пор. По сути, каждый человек, берущий в руки бумагу и карандаш, как художник наиболее зримо проявляется именно здесь. В каком бы стиле и направлении, вплоть до пресловутой инсталляции, он ни работал в дальнейшем, если рисовать не может, то он уже не художник. Это суждение о рисунке – приговор мастеров всех времён.
Между тем зрителя больше привлекают живопись и графика в станковой подаче. К рисункам, в особенности наброскам, интерес вторичный, ибо, как считает зритель, это подготовительный материал для более серьёзных работ. Что, конечно же, заблуждение.
Развеяло его руководство секции графиков Московского союза художников, организовав примечательную выставку «Искусство рисунка – 2010» в залах на Кузнецком Мосту. Разумеется, был риск – насколько оправдан этот шаг. Многие художники поначалу отнеслись скептически к брошенному кличу – приносить или нет на Кузнецкий Мост свои листы? Дело-то хлопотное и дорогое: подобрать рисунки, разложенные по альбомам в мастерской, оформить – и не хуже, чем серьёзную станковую работу! Но «разогрелись», и – перед комиссией выстроилась очередь.
Наблюдать за отбором работ, за суждениями экспертов – зрелище захватывающее и поучительное. Здесь не смотрят на ранги и степени, здесь оценивают рисунок. И по тому, как живо перебрасываются репликами члены комиссии, ощущаешь их волнение, передающееся окружающим.
Состояние волнения, однако, атрибут не одного отбора, когда гадание «попал – не попал» невольно создаёт напряжение. Нет, волнение сопровождает зрителя постоянно, если он берёт за труд чуть пристальнее, чем мельком, вглядеться в экспонаты. В замкнутом объёме пространства и времени, сокровенных мыслей и чув ств художника зритель обязательно услышит пульс современной жизни, даже если автор обращается к истории. Зритель полюбит то, что любит художник.
Он обязательно попадёт в «тональность нежности» милой каждому сердцу Москвы. Которая дышит, шумит и гулко ропщет, взывая к преданности и бережному отношению к себе. Он, словно в лесных тропинках, заплутает в листах, исполненных ласковым светом деревни, потеряется на трамвайных путях заброшенных провинциальных городов России, будет изумляться полузабытым лицам на портретах и тепло отзываться на жанровые сценки из потаённого детства.
Казалось бы, авторы экспозиции далеки друг от друга по степени мастерства, по взглядам на искусство, но именно здесь, на Кузнецком Мосту, листами, отмеченными «Б., кар.», «уголь» или «фломастер», ими создан удивительный по силе эффект. То, что считается для художника интимным занятием, что редко воплощается во что-то фундаментальное, что часто не выходит за рамки мастерской, на Кузнецком стало откровенным. И в чём-то откровением для каждого из рисовальщиков.