Страница 88 из 89
— Будешь говорить? — спрашивал дьяк после каждого удара.
Степан молчал.
Шестой, седьмой, восьмой, девятый — свистящие, влипающие, страшные удары. Упорство Степана раззадорило палача. Умелец он был известный, и тут озлобился. Он сменил и второй кнут.
Фрол находился в том же подвале, в углу. Он не смотрел на брата. Слышал удары кнута, всякий раз вздрагивал и крестился. Но он не услышал, чтобы Степан издал хоть один звук.
Двадцать ударов насчитал подручный палача, сидевший на бревне.
— Двадцать. Боевой час, — сказал он. — Дальше… без толку: забьем, и все.
Степан был в забытьи, уронив голову на грудь. На спине не было живого места. Его сняли, окатили водой. Он глубоко вздохнул.
Подняли Фрола.
После трех-четырех ударов Фрол громко застонал.
— Терпи, брат, — серьезно, с тревогой сказал Степан. — Мы славно погуляли — надо потерпеть. Кнут не Архангел, душу не вынет. Думай, что — не больно. Больно, а ты думай: «А мне не больно». Что это? — как блоха укусила ей-богу! Они бить-то не умеют.
После двенадцати ударов Фрол потерял сознание. Его сняли, бросили на солому, окатили тоже водой.
Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки спереди теперь, просунули сквозь ноги и руки бревно, рассыпали горячие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.
— О-о!.. — воскликнул он. — От эт достает! А ну-ка, присядь-ка на бревно-то — чтоб до костей дошло… Так! Давненько в бане не был — кости прогреть. О-о… так! Ах, сукины дети, — умеют, правда…
— Где золото зарыл? С кем списывался? — вопрошал дьяк. — Где письма? Откуда писали?..
— Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гробину вас!.. В три господа бога мать, не знал вперед такой бани — погрел бы кой-кого… Славная баня!
Ничего не дала и эта пытка.
Два палача и сам дьяк принялись бить лежащего Степана по рукам и по ногам железными прутьями.
— Будешь говорить?! — заорал дьяк.
— Июды, — сказал Степан. — Бейте уж до конца… — Он и хотел уж, чтоб забили бы насмерть тут, в подвале, — чтобы только не выводили на народ такого… слабого.
— Где добро зарыл?
На это Степан молчал.
— Заговорил? — спросил царь.
— Заговорит, государь! — убежденно сказал думный дьяк, не тот, что был при пытке, а другой, который часто проведывал Разиных в подвале: он истинно веровал в кнут и огонь. — Покамест упорствует.
— Спросить, окромя прочего: о князе Иване Прозоровском и о дьяках. За что побил и какая шуба?
Писец быстро записывал вопросы царя.
— Как пошел на море, по какому случаю в Астрахань ясырь присылал? Кому? По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел их побить и говорил? За что вселенских хотел побить, что они по правде низвергли Никона, и что он к ним приказывал? И старец Сергей от Никона по зиме нынешней прошедшей приезжал ли? Как иттить на Синбирск, жену видал ли?
Степана привязали спиной к столбу, заклячили голову в кляпы, выбрили макушку и стали капать на голое место холодную воду по капле. Этой муки никто не мог вытерпеть.
Когда стали выбривать макушку, Степан слабым уже голосом сказал:
— Все думал… А в попы постригут — не думал. Я грабил, а вы меня — в попы…
Началось истязание водой.
— С крымцами списывался? — спрашивал дьяк.
Степан молчал.
Капают, капают, капают капли… Голова стянута железными обручами — ни пошевелить ею, ни уклониться от муки. Лицо Степана окаменело. Он закрыл глаза. А на голове куют и куют красную подкову; горит все внутри, глаза горят, сердце горит и пухнет… Да уж и остановилось бы оно, лопнуло! Господи, немо молил Степан, да пошли ты смерть!.. Ну, сколько же?.. Зачем уж так?
— Куда девал грабленое? Кого подсылал к Никону?
Волнами из тьмы плещет красный жар; голова колется от оглушительных ударов. Степан стал терять сознание.
— Чего велел сказать Никон? — еще услышал он, последнее.
…Вошел Степан в избу; сидит в избе старуха, качает дите. Поет. Степан стал слушать, прислонившись к косяку. Бабка пела:
— Что ж ты ему такую… печальную поешь? — спросил Степан.
— Пошто печальную? — удивилась старуха. — Ему лучше будет. Хорошо будет. Ты не дослушал, дослушай-ка:
— Хватит! — загремел в былую силу Степан.
…Он почти прошептал этот свой громовой вскрик. Мучители не расслышали, засуетились.
— Что ты? А? — склонился дьяк.
— Кто? — спросил Степан, вылавливая взглядом в горящей тьме лицо дьяка.
— Кого хотел сказать-то? — еще спросил тот.
— Вам? — Степан медленно повел глазами, посмотрел на палачей. — Ну-у… выставились… Вы рады всю Русь продать… Июды. Змеи склизкие. Не страшусь вас…
Его ударили железом каким-то по голове. Опять все покачнулось и стало валиться.
Степан закрыл глаза. И вдруг отчетливо сказал:
— Тяжко… Помоги, братка, дай силы!
…И вдруг, почудилось ему, палачи в ужасе откачнулись, попятились… В подземелье загремел сильный голос:
— Кто смеет мучить братов моих?!
Вниз со ступенек сошел Иван Разин, склонился над Степаном.
— Братка!.. — Степан открыл глаза — палачи на месте, смотрят вопросительно.
— За брата казненного мститься хотел? — спросил дьяк. — Так?
Степан закрыл глаза. Больше он не проронил ни слова. Ни единого стона или вздоха не вырвалось больше из его уст. Господи, молил и молил он, пока помнил, да пошли ты мне смерти. Ну, что же так?.. Так уж и я не могу.
Царю доложили:
— Ничего больше не можно сделать. Все пробовали…
— Молчит?
— Молчит.
Царь гневно затопал ногами, закричал (Романовы все кричали, это потом, когда в их кровь добавилась кровь немецкая, они не кричали):
— Чего умеете?! Чего умеете?! Ничего не умеете!
— Все пробовали, государь… Из мести уперся, вор. За поимку свою мстится. Дальше без толку — дух испустит.
— Ну, и… все, будет, — сказал царь. — Не волыньте.
17
Красная площадь битком набита. Яблоку негде упасть.
Показались братья Разины под усиленной охраной. Площадь замерла.
Степан шел впереди… За ночь он собрал остатки сил и теперь старался идти прямо и гордо глядел вперед. Больше у него ничего не оставалось в последней, смертной борьбе с врагами — стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и к смерти. То и другое он вполне презирал. Он был спокоен и хотел, чтобы все это видели. Его глубоко и больно заботило — как он примет смерть.
Сам, без помощи палачей, взошел он на высокий помост лобного места. Фролу помогли подняться.
Дьяк стал громко вычитывать приговор:
— «Вор и богоотступник и изменник донской казак Стенька Разин!
В прошлом 175-м году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и ево государскую милость, ему, великому государю, изменил, и собрався, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады, и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил и многих людей побил».