Прошлое толкует нас

Здесь необходимо пояснить следующее, возможно, наиболее существенное обстоятельство. Когда мы просто сравниваем политические режимы (например, Францию при последних Людовиках и брежневскую Россию), мы, в общем-то, всегда остаемся при отдаленных подобиях, при аналогиях, которыми опасно было бы увлекаться, поскольку они лишь подтверждают (а потому иногда и замораживают, консервируют) уже сложившиеся знания и мнения.

Иное дело, когда мы обращаемся к наследию крупного, независимого, морально последовательногомыслителя, жившего в политической ситуации, похожей на нашу. Мы сталкиваемся в нем со свободой и решительностью суждений, которые сплошь и рядом значительно превосходят наши собственные. Это имеет два любопытных следствия: во-первых, углубляется наше актуальное самосознание (мы становимся гораздо более современными людьми, чем были до обращения к прошлому); во-вторых, в отдаленных подобиях социальных и политических режимов (подобиях, пригодных лишь для аллегорической литературной игры) неожиданно проступают реальные и глубокие изоморфизмы. Они относятся не к условиям нашего существования как материально заинтересованных индивидов, принадлежащих к совершенно конкретным (и даже исторически уникальным) социально-экономическим группам, а к ситуации нашего личностного бытия [8]. Общение с мыслителем /14/ прошлого пробуждает нашу личность, наши духовные и моральные запросы, а потому делает более зоркими к таким воспроизводящимся, повторяющимся типам общественного насилия над духом, как деспотизм, патерналистская опека, манипуляция, конформизм и т. д.

В этом (но именно в этом) смысле я признаю справедливость того, что сказала Н. В. Мотрошилова во введении к сборнику «Исследования по истории западной философии (одиннадцать работ относительно молодых советских авторов)», представляя одну из моих статей западногерманскому читателю. Приведя исследовательское кредо П. П. Гайденко: «История может и должна ответить на настоятельнейшие вопросы нашей современности», — Нелли Васильевна писала:

«Будучи хорошо знакома с научной позицией Э. Соловьева, я знаю, что им движет несколько иная установка. Описание прошлого у него метафорично и тяготеет скорее к литературно-публицистическим, чем познавательно-теоретическим (szientifischen) средствам. Само собой понятно, речь не идет о произвольном отношении к историческому материалу. Если Соловьев и исходит из современности как первичной, смыслоопределяющей инстанции, то в прошлом он, конечно же, ищет исторические эпохи и ситуации, которые в интересующем его измерении действительно и на деле изоморфны современности» [9].

Ничто так не убеждает в существовании «исторических эпох и ситуаций, действительно и на деле изоморфных современности», как долгие занятия историей мысли. В «измерении мышления» (конечно, если последнее понимается не просто утилитарно-операционалистски, а как духовная деятельность, в основе которой всегда обнаруживается морально-значимое стремление к истине) история вообще куда более едина, нежели в измерении материальных интересов, верований, обычаев, нравов, социальных мечтаний. Историко-философское исследование может порождать поэтому сильнейшие импульсы к критике упрощенных стадийных расчленений исторического процесса, заставляет остро переживать наше идеологическое высокомерие и идеологический изоляционизм.

В публикациях последнего времени в разных выражениях, по разным поводам высказывается одна и та же, глубоко выстраданная мысль: «Сегодня нам предстоит нелегкое возвращение к цивилизации» [10]. Должен заметить, что /15/ в среде историков философии это ощущение жило уже давно, а в конце 70 — начале 80-х годов приобрело отчаянный и, так сказать, практически программный характер. Возникла прочная убежденность в том, что нам необходимо скромное, ученическое, покаянное обращение к попранным и, как правило, достаточно давним достижениям мировой философии и культуры. Как впервые стала реализовываться эта установка, можно увидеть, обратившись к коллективной работе «Философия эпохи ранних буржуазных революций» (1984), одним из участников которой был и автор этих строк.

Эпоха ранних буржуазных революций рассматривалась нами не просто как время генезиса капитализма (его политических, экономических, социальных институтов), но еще и как начало длительного общецивилизационного переворота, непреходящими, по сей день значимыми завоеваниями которого являются новый тип теоретической и практической рациональности, новая трудовая этика, развитое правосознание, идеал государства, отделенного от гражданского общества, и власти, признающей верховенство закона. Выделение и акцентирование этой проблематики делало книгу «Философия эпохи ранних буржуазных революций» одним из «предперестроечных» литературных явлений. В ходе общения с ее авторами (назову здесь прежде всего нашего известного историка и религиоведа Д. Е. Фурмана) тема «Прошлое толкует нас» приобрела для меня новое, возможно, самое простое и неоспоримое измерение: прошлое (особенно если речь идет о западноевропейской философской классике) многое знает лучше нас; необходимо заново освоить его идеи, чтобы вернуться на путь нормального цивилизованного развития. Этот замысел возрождающей актуализации классического наследия был реализован мною в ряде публикаций 70-х — начала 80-х годов, посвященных непреходящим общекультурным завоеваниям немецкой бюргерской реформации, Просвещения и Канта.

***

Предлагаемая вашему вниманию книга включает тринадцать очерков, написанных мною за четверть века (1965–1989). Объединение очерков в комплекс потребовало в ряде случаев новых зачинов и концовок, перекомпоновок и сокращений. Но никаких существенных содержательных изменений в тексты не внесено: это те статьи, которые /16/ в пору застоя публиковались мною в журналах, сборниках, а иногда и малотиражных (ротапринтных) изданиях [11].

Очерки расположены не в порядке их появления на свет, а в соответствии с хронологией эпох и мыслителей, которым они посвящены. Мне хотелось бы последовательно провести читателя через ряд эпизодов западноевропейской исторической драмы. Важнейшими из них (наиболее значимыми для перестройки, которая готова учиться в школе истории) я считаю:

— эпоху Реформации, сыгравшую огромную роль в идеологическом освящении мирских политических структур, делового прилежания, хозяйственной инициативы и предприимчивости;

— время послереформационных религиозных войн, когда умами овладевает идея терпимости и идея сильной государственности, которая одна только может предоставить простор для гражданского развития человека;

— период кризиса феодального абсолютизма, уже чреватый концепцией правового государства;

— эпоху Французской революции и последовавшей за ней реставрации, когда абстрактные идеалы разума были потоплены в крови, но родилось упование на объективную разумность экономического и социокультурного процесса;

— время трагически-фарсовых революций 1848 года, отчетливо очертивших проблему ответственности политических партий за ход социальной истории;

— период первой мировой войны, наркотической стабилизации 20—30-х годов, установления тоталитарных режимов, когда потерпел крушение благодушный прогрессизм XIX столетия и во всю силу зазвучал вопрос о нравственной ответственности каждого человека за развитие политических событий.

Два материала посвящены истории отечественной мысли, которая интересует меня издавна, но все-таки (если не считать русской правоведческой литературы конца XIX — начала XX века) не вошла пока в сферу моих специальных исследовательских занятий. /17/

Все очерки, включенные в книгу, отвечают названию «Прошлое толкует нас», поскольку каждый из них в свое время появился на свет в качестве историко-философского отклика на известную актуальную проблему: каждый представлял собой попытку привлечь прошлое к интерпретации запутавшейся современности. Вместе с тем я не могу не предуведомить, что название это (как и всякое публицистическое клише), конечно же, не резюмирует содержания нижеследующих текстов и не имеет своей целью какую-либо патетическую настройку читательского внимания. Думаю, даже те, кто с презрением смотрит на «злобу дня», интересуясь историей просто как летописью прошлого, а философией как наставлением в надвременной жизненной мудрости, все-таки не пожалеют часов, потраченных на чтение этой книги. Очерки, в ней собранные, трактуют и известные вечные вопросы. Я обрисовал бы их с помощью четырех отсылающих друг к другу конъюнкций: религия и нравственность, нравственность и право, право и личность, личность и ситуация. Последняя тема является сквозной и, вероятно, нуждается в специальном методологическом разъяснении. Писать его заново, по счастью, нет необходимости: десять лет назад я уже высказался по данной проблеме в статье-рецензии, посвященной работе биографа. Пусть она и откроет серию очерков, приняв на себя функцию популярного методологического введения.