Страница 56 из 224
Князь Петр Андреевич Вяземский в письме А. Я. Булгакову отмечал: «…под конец одна графиня Нессельроде осталась при нем (при „старике Геккерне“. — Авт.), но все-таки не могла вынести его, хотя и плечиста, и грудиста, и брюшиста…»{380}.
Меж тем барону Луи-Борхарду де Геккерну было чем утешиться в столь трудный для него час…
Из письма Геккерна Дантесу:
«Два слова, мой возлюбленный Жорж!
Приехал Геверс. Я жду только прощальной аудиенции, чтобы отправиться, еще немного терпения, и мы свидимся. Письма, привезенные Геверсом, не дают мне надежды на новое место. Я ничего не сказал об этом твоей жене, чтобы не огорчать ее. Я полон бодрости и самоотвержения, и от тебя жду того же. Останемся вместе, и мы будем еще счастливы… Твоя жена чувствовала себя очень хорошо утром и жаловалась только на голову… Доктор уверил меня, что путешествие не будет для нее вредно, но я беру с собой до Берлина горничную. Строганов написал мне великолепное письмо, мне и тебе…»{381}.
Геккерн не скрывал своей горячей любви к Дантесу, проявляя ее на правах приемного отца, и все же в обществе по этому поводу многие недоумевали.
Княгиня Вера Федоровна Вяземская рассказывала, что когда еще была жива мать Дантеса, то «отец и мать Геккерна (Дантеса. — Авт.) жили в Страсбурге вполне согласно и никакого не было подозрения, чтобы молодой Геккерн был чей-нибудь незаконный сын. Один из чиновников голландского посольства Геверс открыто говорил, что посланник их лжет, давая в обществе знать, будто молодой человек его незаконный сын»{382}.
Это же подтверждал и принц Вильгельм Оранский в своем письме Николаю I: «<…> Здесь никто не поймет, что должно было значить и какую истинную цель преследовало усыновление Дантеса Геккерном, особенно потому, что Геккерн подтверждает, что они не связаны никакими кровными узами. <…>».
Недоуменные вопросы столь высоких лиц, как и двора в целом, естественны, ибо сам Геккерн тому причиной, поскольку был, откровенно говоря, недостаточно правдив в таком сомнительном деле, как усыновление 24-летнего Дантеса при живом отце. Каждый из его адресатов получил от него, кто устно, кто в письмах, ту версию, которая была удобна Геккерну в данный момент, а не подлинную.
Но дело не в усыновлении и даже не в январской трагедии. Карьера Геккерна была обречена на провал еще раньше, до дуэли, ибо дипломат позволил себе вольные рассуждения о семейных делах Николая I в своих депешах в Гаагу[68], а этого в России не прощают.
Покидая страну, Екатерине Геккерн некого было обнять на прощание, потому что никто из семьи Гончаровых не приехал с нею проститься, а «тетку Загряжскую» она сама от себя оттолкнула с благословения «отца» Геккерна.
Не оставив ничего за спиной, она двинулась в неизвестное, убежденная, что едет навстречу своему счастью. Правда, в свете существовали и другие мнения по поводу ее безоблачного счастья с Дантесом.
«Мне жаль Дантеса, нужно было бы помешать этому браку — он будет несчастием для них обоих»{383}, — писала императрица Александра Федоровна одной из своих любимых фрейлин, Екатерине Тизенгаузен, старшей дочери Е. М. Хитрово.
По настоянию Луи Геккерна, со дня возвращения Е. И. Загряжской в Петербург и до отъезда Екатерины Николаевны из России они не только не виделись, но и прервали переписку.
30 марта 1837 года саксонский посланник при российском дворе барон Карл Люцероде сообщил письмом статс-секретарю Зешау:
«<…> молодой барон Геккерен-Дантес был приговорен к лишению звания офицера и русского дворянина и был вывезен жандармами за пределы империи с запрещением когда-либо возвращаться в нее. Его супруга вскоре последует за ним»{384}.
1 апреля 1837 года Екатерина Николаевна и барон Луи Геккерн, поневоле разделив судьбу Дантеса, навсегда покинули Россию.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» одно за другим прошли два сообщения об отъезде за границу «баронессы Екатерины Николаевны Геккерен, французской подданной; спросить на Невском пр. в доме генерал-лейтенанта Влодека под № 51» и «барона фон Геккерен, Чрезвычайного посла и полномочного министра короля Нидерландов»{385}.
А всего два месяца назад, накануне дуэли, посылая вызов Пушкину, Луи Геккерн писал: «…Я сумею <…> Милостивый Государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может. <…>»{386}.
«Благородный пафос» сего послания не был услышан, так как, по словам князя Вяземского, «Пушкин его не читал, но принял вызов». Просчитанное, продуманное коварство дипломата было разоблачено и наказано. И если Геккерн за свою «выходку» поплатился карьерой в России, лишившись и «звания», и «уважения», то Пушкин заплатил жизнью, чтобы (цитируя того же Геккерна) «покончить с этим чудовищным собранием гнусностей».
Итак, российский император Николай I, не без участия нидерландского принца Оранского, выдворил за пределы России барона Луи Геккерна и его «приемного сына».
Однако дипломатический корпус и после их отъезда активно обсуждал события, связанные с дуэлью и отставкой посланника.
«Петербург, 2 апреля 1837 года.
Барон Геккерен, министр голландский, отправился вчера с тем, чтобы больше не возвращаться. Сын его, убийца г. Пушкина, разжалован и отправлен на границу с фельдъегерем»{387}, — извещал депешею в итальянское министерство иностранных дел неаполитанский посланник в России князь ди Бутера.
Из донесения баварского посланника в Петербурге графа Максимилиана Лерхенфельда:
«…Голландский посол г. Геккерен выехал третьего дня, получив оскорбление в виде отказа в прощальной аудиенции у их императорских величеств и получив теперь же прощальную табакерку, несмотря на то, что он не представил отзывных грамот и формально заявил графу Нессельроде, что его величество король Голландский не отозвал его, а только разрешил ему отпуск на неопределенное время.
По этой причине присылка табакерки вместе с отказом в обычной аудиенции явились настоящим ударом для г. Геккерена, вызванным, по-видимому, какою-нибудь особою причиной, что император, по всей вероятности, и объяснит королю Голландии»{388}.
3 апреля 1837 года.
Г. Геверс — барону Верстолку в Гаагу.
«…На другой день после моего приезда барон Геккерен ходатайствовал о прощальной аудиенции у царской фамилии, но государь передал через Нессельроде, что он желает избежать объяснений, которые могут быть только тягостными. Он предпочел не видеть г. Геккерена и приказал по этому случаю пожаловать, как доказательство своего благоволения, бриллиантовую табакерку, украшенную портретом его величества. Не имея с этого мгновения никаких препятствий к оправданию, г. Геккерен закончил необходимые приготовления к отъезду и выехал в Гаагу третьего дня днем, сдав мне архив и бумаги посольства.
Геверс»{389}.
68
26 сентября 1836 года принц Оранский писал Николаю I: «Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько было узнать таким путем, что ты думаешь о моих отношениях с твоей сестрой. Я полагал до сей поры, что мои домашние дела по крайней мере не осудит никто из близких Анны, которая знает всю истину»{1259}.
30 октября 1836 года Вильгельм Оранский (1792–1849), к 1840 г. ставший королем Нидерландов Вильгельмом II, а до того являвшийся долгое время регентом при больном отце (короле Вильгельме I Фредерике (1772–1843), короле Нидерландов с 1815 по 1840 г.), снова писал Николаю I: «Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца… Я тебе обещаю то же самое, при сходных обстоятельствах»{1260}.
Совершенно очевидно, что этого Николай I Геккерну не забыл…