Страница 22 из 43
В Афинах Василий и Григорий снова встретились, дружба их "из искры превратилась в высокий, горящий пламень". Эта дружба была особенно драгоценна в Афинах, в городе столь богатом соблазнами и ложной мудрости, и ложной красоты. Она дала им силу твердо и радостно быть и называть себя христианами, предпочитая это название всякому другому. Работали они с увлечением, соблюли веру свою, но не чуждались всего прекрасного, что находили и в языческом мире. "Мы не должны, — говорит Григорий, — презирать небеса и землю и воздух, потому что некоторые по заблуждению поставили их предметом боготворения, почитая тварь Божию вместо Бога, но, наслаждаясь всем, что есть прекрасного, мы должны постигать Творца из сотворенного и, как говорит Божественный Апостол, пленить всякое помышление в послушание Христу".
После пятилетнего пребывания в Афинах Василий возвратился на родину, а Григорий занял в самых Афинах место учителя красноречия.
Василий уже не застал в живых своего отца; предложили ему занять место отца в училище, но он отклонил это предложение: он стоял как бы на перепутье, не зная, какую себе избрать дорогу. Гордое сознание своего превосходства, то наслаждение, с которым он увлекался красноречием, были силы, манившие его к жизни, не похожей на идеал, созревавший в душе его. Его недоумение продолжалось, пока он не принял Таинства Крещения: тогда благодать Божия коснулась его сердца; он предался Богу и решил посвятить себя монашеской жизни.
Монастыри еще были почти неизвестны в Малой Азии, и Василий предпринял путешествие в Египет и Палестину, чтобы ознакомиться самому с образом жизни в пустыне. Глубокое впечатление произвела на него жизнь посещенных им подвижников. Возвратясь, он поселился в уединенном живописном месте на бepeгy реки Ирисы и здесь в тишине предался изучению Священного Писания. "Бог открыл мне, — писал он оттуда другу своему Григорию, — жилище по сердцу моему: мне дано видеть в действительности то, о чем мы так часто с тобой мечтали". Он с восторгом называет этот мирный уголок земли своей "лествицей, восходящей до небес, своей горой Елеонской"
Однако жизнь его не могла долго утаиться от людей. В начале было ему тягостно возобновлять общение с миром, но скоро душа его возгорелась любовью ко всем тем людям, которые взывали к нему и, чувствуя в нем человека, власть имеющего (Мф. 7: 29 и пр.), ждали услышать от него слово жизни. Мало-помалу вокруг него стали селиться подвижники, скоро возникла и обитель. Затем под его же руководством стали устраиваться и другие монастыри — мужские и женские. От этих благословенных обителей веяло миром и тишиной, в тяжкие времена они привлекали к себе, как источник воды в пустыне: сироты, бездомные, дети, старцы, юноши, утомленные жизнью, и те, которые восторженно отрекались от незнакомых еще им радостей, все находили убежище в этих священных местах уединения. О них Василий имел особую заботу: он не избрал себе подвига "отшельнического", потому что душе его свойственна была любовь деятельная, и на этой любви основаны им правила монашества, написанные для основанных им монастырей. "Получив заповедь любить Бога, приобрели мы и силу любить.
Кто же любит Бога, тот любит и ближнего. И опять, кто любит ближнего, тот продолжает свою любовь к Богу; потому что Бог всякую милость к ближнему приемлет за милость к Себе".
Неоднократно Василий звал к себе своего друга, который к этому времени также вернулся из Афин. Утолив свою жажду знания, Григорий теперь жаждал уединения и тишины, но прежде нежели остановиться на каком-либо решении, он по возвращении в Назианз стал приготовляться к принятию Крещения. На Крещение смотрел он как на главное событие своей жизни, которым будут смыты прежние грехи его, и он будет допущен принести в жертву к подножию престола Божия все, что приобрел: свое знание, свою ученость, свои таланты, все свое. — "Слово — дар выражения — есть одно, чем я дорожу, — говорил он, — но единственно как служитель Слова". Жизнь созерцательная вдали от мира давно уже привлекала его к себе, и он, несомненно, принял бы монашество, но любовь к родителям превозмогла. "Она, как груз, влекла меня к земле, — говорит он, — даже не столько любовь, сколько жалость, это благословенное чувство нашей души: жалость к седине, жалость к скорби…"
Григорий остался при престарелых своих родителях и был жезлом их старости, веруя, что этим творит он угодное Богу. Поселиться возле Василия было заветной его мечтой; но он принес ее в дар тем, кто был дорог ему, и лишь короткое время провел он возле своего друга в красоте лесов, холмов и потоков. Долго потом они оба с восторгом вспоминали эту счастливую пору своей жизни: неизъяснимую сладость молитвы, тихие песнопения, чтение Святого Писания и тот свет неземной, который озарял их душу для разумения тайн Божиих, и тяжелый дневной труд, и добровольные лишения…
Но недолго и Василий наслаждался той жизнью, которую он называл "жизнь по сердцу моему".
И Григорий и Василий, оба были люди отмеченные: к ним и к подобным им относятся слова Христовы: да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф. 5: 16).
XIV. Юлиан Отступник
Со смертью Констанция прекратилась на время власть ариан; но новое бедствие постигло Церковь: неожиданное гонение от язычников. Оно, впрочем, продолжалось недолго и лишь указало, как крепко утвердилась христианская вера и как тщетны и безумны были бы все попытки оживить умирающее язычество.
После Константина Великого оставшиеся в живых малолетние племянники его Галл и Юлиан воспитывались, по повелению Констанция, под надзором христианских наставников из ариан. Они были окружены почетом, но их содержали почти в неволе. Оба они крестились, затем были поставлены чтецами в церкви. Заставляли их строго соблюдать все обряды христианского закона: поститься, посещать гробницы мучеников, делать пожертвования в пользу храмов, но дух Христова учения не коснулся их: никогда образ Христа не был представляем им в настоящем своем свете и величии. Среда, в которой они воспитывались, мало имела влияния на старшего из них, Галла: слабый и физически, и умственно, он ко всему относился одинаково равнодушно и к тому же не долго оставался в живых. Младший же, Юлиан, богато одаренный природой, принял в душу свою впечатления всего того, что с детства его окружало. Он видел вблизи жизнь тех, кому было поручено его христианское воспитание, — видел, что эта жизнь была переполнена злобой, враждой, взаимным преследованием, и причину зла стал искать в христианском учении. Ко влиянию же язычества он относил все то прекрасное и великое, что сквозь прозрачность таинственной дали представляла его воображению жизнь героев древнего мира, к памяти которых он относился не иначе, как с благоговейным восторгом! Христианства настоящего он не знал, а то, которое думал видеть в жизни близких к нему людей, — презирал и ненавидел…
Он жаждал знания; ему долго запрещалось общение с языческими философами, и это запрещение придавало новую привлекательность их учению, тогда как учение, преподаваемое ему людьми, которых он глубоко презирал, могло лишь охладить его душу, живую, беспокойную, любознательную…
Так возрастал он, тая в душе своей ненависть к Церкви Христовой… Наконец император Констанций признал нужным позаботиться о дальнейшем образовании Юлиана, и для этой цели ему велено было предпринять путешествие по Малой Азии и Греции. В Афинах Юлиан посещал то самое училище, в котором учились Василий Великий и Григорий Богослов, и вполне предался изучению классических наук и языческой философии. Замечательно, что вскоре после первой своей встречи с ним Григорий, которого неприятно поразило гордое, презрительно насмешливое выражение Юлиана, воскликнул, беседуя о нем со своими друзьями: "Какое проклятие в нем подготовляет себе империя!"