Мои границы

— Лучше без тараканов.

— Не уважаешь, значит. А тараканы — животные безвредные. Пайка не требуют и на людей не бросаются, в людские дела не вмешиваются…

— Они у всех, что ли?

— У всех. Так уж заведено.

— И помногу?

— Не пересчитывал. Но раз на недохватку казаки не жалуются, значит, не ситец или кирпичный чай — в достатке.

Да, как я впоследствии убедился, это была правда, и эта правда поражала. Дома добротные, чистота всюду, блестящие свежекрашеные полы и — обилие тараканов!

Ночь провел в бане на берегу какой-то маленькой, впадающей в Аргунь речки. Выехал рано, в темноте, до первого чая.

Лодочник, по тем моим понятиям, уже в годах был, лет под пятьдесят, замотавшийся и словоохотливый. Но не скажу, чтобы пустомеля, а напротив — с шуточкой серьезные мысли высказывал, значимости которых я в то время еще и не понимал.

— Тут по этим берегам наш четвертый казачий партизанский полк воевал, и по Сретенскому тракту тоже, и еще в тайге…

Казачий полк? Встречались и такие, но белые только. Осторожно уточняю:

— Против кого же эти казаки тут воевали и откуда взялись?

— Разве не слыхал? Мало ты, паря, знаешь! Япошки сюда совались и семеновцы. Вот тех мы и били. И полк тут сколотили, все четыре сотни из казаков аргунских и уровских станиц и поселков. Тут по реке их били, по Сретенскому тракту и еще в тайге. Наш командир Степан Иванович там живет, куда ты едешь. Или тоже не слыхал?

— Не приходилось.

— Его вся Москва знает. Два срока там членом ВЦИКа значился. Добрый был казак, сильный. Коня, бывало, ударом кулака свалит, а ежели кто в чем провинился, так только подойдет и кулак под нос тому повинному сунет — так тут и самый храбрый хоть в огонь, хоть в воду рысью побежит. Вот какой был командир. Уважали его казаки и следили, чтоб не осерчал. А сколько годов его земли обществом обрабатывали, потому как зазорно, чтобы такой герой сам землю пахал или сено косил. Лучший скот ему подбирали, самых породистых скакунов… сильным хозяином стал, самостоятельным. Но нами, партизанами, не брезгует. Если по пути ему, то непременно остановится, в хату зайдет и скажет: «Ну-ко, партизан, скажи, кто тут есть, чтоб в магазин записку насчет четверти спирту написал. Я подпишу…»

— А что он сам?..

— На что ему грамота! Я ж тебе толкую — в полку он командиром был, а не писарем. При нем всегда сильно грамотный писарь состоял, чтобы приказы начальников зачитать. А теперь, думаешь, не побегут, узнав, что записка самим Степаном Ивановичем подписана? Как еще побегут! Тот же заведующий магазином четвертную бутыль бегом поднесет. Строгий он с нами, не балует. Нальет самую малость и тут же прикажет: «В магазин беги! Туда сейчас мои партизаны густо навалят, потому охота им своего полкового командира угостить». И верно все. Прибегают партизаны, своего командира увидать, какое новое слово от него узнать или важную новость и, конечно, не с пустыми руками. Так день или два празднуем, погибших вспоминаем и тех, которые в люди выбились.

В прошедшем годе у него свадьба была, сына женил. Так Степан Иванович всех своих партизан в гости пригласил: приходи, мол, к своему командиру, лишним ртом не будешь… Народу больше сотни набралось. Сидели все и пили, свадьба веселая вышла. Но к вечеру другого дня Степан Иванович на кого-то осерчал, длинную скамейку из-под гостей вырвал и этой скамейкой над головами гостей махал, матерно ругался и кричал: «Ну, гости дорогие, мотайтесь к чертовой матери, кто в окно, а кто в дверь!..»

Тут все, как воробьи, разлетелись и потом долго того повинного искали, на кого Степан Иванович так осерчал, но тот не объявился. Избили бы — такую свадьбу испортил, поганец!

— И что, так до сих пор его землю общество и обрабатывает, или он батраков держит?

— Какие, паря, у нас батраки и на что они? Земли всем хватает, хоть подавись. А Степану Ивановичу все рады подсобить. И другим командирам партизаны тоже подсобляют. Одному только сотенному, Максиму Петровичу, не помогают. Гордый он, от товарищей отворачивается. Мне, говорит, помогать не надо. Невелики мои владения, сам управлюсь. А нам-то что? Пускай в бедности барахтается…

В дальнейшем судьба свела меня с этим Максимом Петровичем, и я об этом писал в повести «Ильинский пост». Многосложным и трудным был его путь, и глубоко его падение. Погиб он нашим врагом, но мне его смерть представляется гибелью между молотом и наковальней, одновременно неминуемо-закономерной и случайной. И того и другого можно было миновать.

Встречался и со Степаном Ивановичем. Он таким и был — обеспеченный и состоятельный хозяин, лихой и полупьяный. Наемного труда не применял, но от соседской помощи не отказывался, а кто бы решился не помочь ему? Бывший командир четвертого партизанского казачьего полка, член ВЦИКа двух созывов, с большими связями в партизанской среде, всюду желанный гость. Пьянки стали системой, и, оставленный без внимания и умной дружеской поддержки, он падал все ниже, пока не исчез где-то ниже горизонта. Причина падения Степана Ивановича — не сама водка. Обеспеченная и беззаботная жизнь отомстила ему за неспособность в советских условиях найти более достойное применение своему авторитету и власти над людьми.

Дальневосточный край по размерам территории был равен нескольким европейским государствам, а по населению необычайно мал — менее двух миллионов человек, проживавших главным образом в небольших городах вдоль транссибирской магистрали, по берегам множества полноводных рек, на приисках, по казачьим станицам и поселкам.

Пограничная линия, плохо оборудованная и местами небрежно обозначенная, тысячами километров тянулась через тайгу, пески Даурии, по горам, по Аргуни, Амуру, Уссури, по водам Японского, Охотского и Баренцева морей, на северный Сахалин, Камчатку и Чукотку.

Полномочное представительство ОГПУ и при нем Управление пограничной охраны края находились в далеком Хабаровске. Не обратишься туда в нужную минуту, и указания оттуда, составленные по данным неточных крупномасштабных карт, опаздывали и вводили в заблуждение, как, в частности, это случилось с вражеской дезинформацией, о которой я писал в повести «Ильинский пост». По местной телефонно-телеграфной сети штаб отряда имел неустойчивую связь с Хабаровском, и иногда по местной однопроводной линии удавалось связаться с комендатурами. С заставами комендатура телефонной связи не имела, а связь конными нарочными, даже с двумя крестами на конверте, обозначающими максимальную скорость, когда не считались даже с гибелью коня, до левофланговой заставы требовала более суток.

Дорог не было. Горные тропы только, узкие и крутые над обрывами, и названия у них соответствующие — Малая Убиенная, Большая Убиенная, Винтовальная. По ним и передвигались, и опытный всадник пробирался до штаба отряда за двое-трое суток. Впрочем, внезапный подъем воды впадающих в Аргунь горных речек нередко прерывал и этот вид связи.

В зимнее время, с начала ноября и по апрель, по Аргуни устанавливалась зимняя санная дорога. Тогда были и регулярная связь, и подвоз запасов продовольствия, фуража, и — совещания.

Условия связи диктовали и приемы руководства. Округ засыпал директивами, а отряд — приказами с «озадачиванием», как именовали тогда ежегодные совещания после установления санного пути.

Год длинный, и с момента прошлого «озадачивания» на участках застав и комендатур многое происходило — где успех и победа, а где и ошибки и даже тяжкое поражение. Вот это суммировалось, и, забывая об успехах, — они как бы сами собой подразумевались — били за ошибки и за то били, в чем сами не разобрались.

От руководства выступали все начальники оперативных служб, уполномоченные, заместитель начальника отряда, два помощника, секретари партбюро и комсомола, четыре инструктора, по два от строевой и политической подготовки, два врача — ветеринарный и медицинский, особист и начальник отряда, обычно новый, поскольку они больше года не держались. Вспоминаются два таких совещания, по содержанию противоположных: