Мои границы

— У меня и того нету. Писал еще в тот голод, а письмо вернули, и было сказано, что померли все мои. Если бы в город податься…

— В городе бы еще жить можно, но не пропишут — по месту призыва всех. И в городе работы тоже нету. Я на заводе учеником был, но в настоящие мастера не вышел и значит — никто. Еще осенью, когда слух насчет увольнения прошел, я на завод писал, чтоб насчет работы… Не приезжай покамест, написали. Как местного тебя пропишут, но работы нету. Стоим почти, а если кого нанимать и будут, то только через биржу труда, а там конца очереди не видать…

— Точно, кроме как через ту биржу, не устроишься. Я в отпуске по болезни был и в Питере две недели на лесном складе работал. Бывший сослуживец, еще на польском раненный, хромой, там заворачивал, по знакомству и устроил доски с места на место таскать. Но когда узнали, что не через биржу на работу поступил, а по знакомству, так тут же меня уволили и того хромого тоже, чтоб порядков не нарушал. Узнал точно — только своих питерцев принимают, и только через биржу. А если ты не местный, то езжай куда хошь. Но платили за работу хорошо. На двухнедельный заработок я себе хромовые сапоги справил, почти новые…

— Ты хоть в сапогах пойдешь, а я в этих…

— В каких сапогах? Нету у меня тех сапогов. У старшины они остались. И не так, чтобы он силком взял или обманом. Толково все пояснил: «Тебе, говорит, еще служить да служить, а твоих хромовых в тех болотах на неделю хватит или на две, а после босый будешь. Если хочешь по-умному, так ты эти сапоги мне уступи, а тебе я такие ботинки найду, что им и износу не будет. А если когда нужно — я из обменного фонда завсегда исправные выдам…». Договорились мы, и он еще в придачу мою старую шинель на эту обменял, исправную вовсе…

— Это который старшина? Нынешний или тот, которого перевели?

— Тот самый, уехал вскоре.

— Аккуратный был старшина, чище полкового ходил, кавалер!

Терпеливый политрук слушал не перебивая, а в заключение только и сказал: «Не велено мне вам легкой жизни обещать. И не будет ее у вас, ровесников века. Не знаю, как там впереди, но на вашу долю и войны еще хватит, и нужды, вдоволь и того и другого. Особо трудно будет начинать. От деревни вы куда как высоко поднялись, и вернуться в деревню с пустыми руками вам нельзя. Вам, сознательным борцам за Советскую власть, вести за собой эту деревню к новой жизни, а она будет! И нет нам пути к старому. Надо, чтобы крестьяне это знали, поняли. Вот вам и надо всех до своего уровня поднять и вместе двигаться все дальше…»

Бедная была страна, время суровое, и суровыми были его нравы. Кому из увольняемых до места призыва более двухсот верст, тем проездные документы по железной дороге выписывали, а кому меньше — тем продовольственные аттестаты из расчета по двадцать пять километров пешего хода в день, и — топай.

Ротный политрук не ошибся. Красноармейцы, ровесники века, выдержали все: особую враждебность к ним со стороны кулацких элементов, шатания мелкобуржуазной стихии в годы коллективизации, стройки первых пятилеток — и кто же не встречал их на фронтах Великой Отечественной войны, а после войны — на решающих работах по восстановлению разрушенного!

Шел май 1923 года. На границе тревожно как никогда. То были дни, когда вся страна с гневом и возмущением узнала о предъявленной нам ноте английского правительства, известной под названием «нота Керзона».

Организационная структура пограничной охраны на лобовом, Петроградском, направлении в тот год — с конца марта 1923 года по апрель 1924 года — была экспериментальной, добровольческой, и штатных политработников в составе Сестрорецкого пограничного отделения не было. Начальник пограничного пункта, руководивший четырьмя-пятью кордонами, старый член партии Э. Орлов поднимал местное население в помощь пограничникам, разъезжал по кордонам и разъяснял:

— Ультиматум, товарищи, такой, что его никак принимать нельзя, и для уточнений или переговоров все пути отрезаны. Нам сказано — или принимайте в течение десяти суток, или мы оставляем за собой право на самые крайние меры. А требуют невозможного — отозвать из ряда стран наших полномочных представителей, или послов, как англичане их именуют, да еще извиниться за то, что они там оказались и не по английским, а по нашим, советским, нормам там работают. Требуют оставить без охраны наши северные моря, выплатить компенсацию за наказанных у нас английских шпионов и еще требуют, чтобы мы не по нашим законам, а по указке англичан решали наши внутренние дела.

Понимают они, что Советская страна таких требований не примет, и, по всему видно, дело идет к крупному конфликту. Волчьей стаей или одиночками агенты врага будут прорываться к нам, чтобы посеять панику, где можно — убивать и организовывать поджоги, аварии, крушения… Отсюда задача — все на границу, чтобы не допускать прорывов, и если уж прорвались — преследовать до полного уничтожения. Ясна ли задача, товарищи?

Еще бы не ясна: добровольцы-пограничники — участники множества боев за власть Советов, и англичан они знали. Хорошо помню разговоры тех дней, особенно слова Э. Орлова:

— Англичане культурные, богобоязненные, своих рук в чужой крови не пачкают. Даже захваченных на Севере красноармейцев не расстреливали, передавали наемникам и еще советовали: «Не убивайте, культурная Англия не одобряет излишнего кровопролития. На них грязная одежда, и я прошу — продезинфицируйте ее, а людей пока к дереву привяжите. Я надеюсь, вы понимаете меня, господа?» И господа понимали. Раненых пленных голыми привязывали к деревьям, а остальное довершали голод и свирепые северные комары… В Зимнем дворце, при входе со стороны Адмиралтейства, в первом этаже есть музей, временный, наверное, не то революции, не то гражданской войны. Так вот там — хорошие экспонаты, впечатляющие. Обрубок сосны помню, в человеческий рост, с сучком и потертой корой на вершине и с парой десятков зарубок на стволе пониже. Зарубки — учет повешенных на этой сосне красноармейцев. С севера доставлен…

— Пулемет у англичан хороший был, — добавляет кто-то, — полутяжелый называли, «люис». Они эти пулеметы в приманку как бы в спешке бросали, совсем исправные, с магазинами и стреляными гильзами кругом. Но только не тронь — все заминировано…

— Хорошо, что вы англичан знаете, — итожит разговор Э. Орлов. — От них и тут всякой пакости ожидать можно, но скорее всего они тут белофиннов используют или белоэмигрантов. Много их там, по разным странам, более двух миллионов, говорят. И это не дети, бабы или старики, которых в любой стране больше, чем строевых мужчин, а большей частью солдаты и офицеры средних лет, обстрелянные и легковозбудимые. Такое количество солдат не всякая страна выставит. Кронштадтских мятежников там тоже еще немало осталось. Конечно, не все они наши враги. Многие с самого начала по легкомыслию в мятежниках оказались или из страха, за «компанию» сбежали. А там, на досуге, в ожидании даровой похлебки, опомнились, опьянение прошло. Но бывает, и с покаянной речью возвращаются держа камень за пазухой, или тайком пробираются, по явкам… Слухачей ставите? Но надо смотреть, нет ли световой сигнализации с той стороны или с нашей.

Еще многое Орлов тогда рассказывал, учил и наставлял. Не забыл и о нашем телефоне:

— Работает?

— А как же, в исправности.

Хорошая вещь телефон, но возни с ним было немало. Пограничная дивизия, уходя, захватила и свои средства связи. И как оставишь — табельные! Орлов нашел старинный телефонный аппарат, стенной, фирмы Эриксона, но провода или кабеля не дал. Нету, говорит, найдите сами. Часть провода и все изоляторы мы сняли, можно сказать, похитили с бездействующей с военных лет линии связи Петроград — Выборг, а остальной провод пограничники, как бы между делом, сами изготовили, раскрутив двухжильную колючую проволоку. Хорошо с телефоном, но когда мы всем кордоном сразу на сутки или на неделю на границу выходить начали, пришлось и этот аппарат захватывать, чтобы нам во вред никто им не воспользовался, и тогда он превращался в обузу. Но ничего, таскали!