Страница 17 из 21
— Ну раз так, налейте мне сотку, а себе уж по своей надобности.
— Сколько разов проверено — важно ее с отметки сбить, и тогда не словит… Вам, значит, и котлету свежую.
Налив сотку посетителю, хозяин приложился к бутылке и, заговорщически подмигивая, ушел в боковушку. Тут же пришла хозяйка, разрумяненная у плиты, и, как бы задабривая, подала свежую и горячую котлету.
Хозяин, отпуская сотку, непременно прикладывался к бутылке, как бы проверяя крепость и вкус содержимого. Выпивал изрядно, но заметно не пьянел, краснел только и становился разговорчивым и более смелым:
— На что вам, дорогой товарищ, этот поезд? Машиной поедете! Очень даже просто. Не было случая, чтобы какие шоферы наше заведение миновали. Непременно зайдут, и тут вы с ними и договоритесь. У которых денег нету, те дорого не берут. На сотку просят, либо на две…
Когда хозяйка задерживалась в боковушке, он присаживался к столу:
— Недавно мы тут, дорогой товарищ. После ухода румын из наших мест мы сюда перебрались. Раньше далеко жили и — богато. Тогда же я и женился на молодой и красивой. При деньгах был, потому.
— Пришлось и вам, значит, испытать оккупацию. Несладко, поди, жилось под чужой властью?
— Это как смотреть, дорогой товарищ. Которые под немцев угодили, тем, сказывали, худо жилось. А румын — что? Простой человек, и в торговле очень понимает. Как открыл я чайную с ихним приходом, женился тут, и вместе с женой до конца и торговали без притеснений. И чайная разве у нас была! По названию только, а так — ресторан настоящий. Напитки всякие были и закуски. У румын же и покупали. Повара держали хорошего, и еще служанка была. Важных посетителей жена сама обслуживала. Видная она, и у такой больше заказывают. Еще закуток был маленький, баром называли, где я за стойкой сидел и кому что на скорую руку отпускал.
Офицеры к нам захаживали, а которые в тех кабинетах и ночевали. И из наших тоже, которые у власти были поставлены или так, при деньгах, — нами не брезговали. Иные молодые девушки или женщины, из себя красивые и охотливые на веселье, тоже бывали. Нам-то какое дело! Каждый своим распоряжается, не краденым.
Когда наши героические войска пришли, начали тут же прежнюю власть восстанавливать. Кого надо, карали, даже смертью, а тех молодых женщин и девушек под машинку стричь начали. Тогда мы сюда и подались. Жена сильно испугалась. Понятно дело — женщина, а тут такие страхи! Торопилась она. Стращать, говорила, ее начали. Какие вещи по дешевке продали, а какие на хранение оставили у знакомых. Мало ли что может случиться. Побросали тоже немало.
Место здесь тихое, — продолжал он удовлетворенно, — и спокойно живем. Ничего, не голодаем, слава богу! И бояться тут нечего. Разве участковый когда заглянет. Но жена с ним ладит. Умеет она… Все бы хорошо, но доход пустяковый. Худо бы было, но жена у меня оборотистая — станция тут, и очень она способная на деньги. А трудно, все одно — трудно. Уважением пользуемся, и все такое, но люди разные. Бывают которые с понятием и свой интерес понимают, а есть которые без всякого понятия. С такими сильно умеючи надо. Жена опять же налаживает…
С появлением жены хозяин торопливо вытирал уголок стола и быстро, вьюном, перебирался за прилавок.
И вдруг поведение владельцев забегаловки резко изменилось. Исчезла сонливая медлительность, забегали, засуетились. То хозяйка хозяина в боковушку зовет, то он ее. Через неплотно закрытую фанерную дверь, вместе с манящим запахом жареного мяса, проникали слова, сказанные торопливым шепотом:
— Приехали, оба.
— Кто?
— Какой ты, ей-богу! Сказано — оба приехали.
— А с этим как?
— Как хочешь, но чтоб не было. Скажи, врач приехал, санитарный, заведение закрываем на время осмотра.
Речь явно шла о том, что приехали из тех, которые «с понятием и свой интерес понимают», а может быть, из тех, «которые без всякого понятия и с которыми сильно умеючи надо». Собственно, не все ли равно! Ясно — выкуривают, и пора уже.
Подошел хозяин и опасливо присел на край табуретки, трезвый, кажется, и настороженный.
— Я так мыслю, дорогой товарищ, не будет вам сегодня попутной машины.
— Это почему же?
— Кто ж, дорогой товарищ, в такую вьюгу на ночь глядя…
— Позвольте, какая же ночь сейчас? Часа два только, как солнце показалось.
— Это как сказать, дорогой товарищ. Путь немалый, и дорогу, должно, замело. А машины какие? Ходячие гробы! По всему видно, не пойдут машины нынче. Поездом как бы вернее было…
— Можно и поездом, конечно.
— И я говорю, куда ловчее бы. И тепло там, и все такое. И на вокзал бы вам. Расписаний поездов нету, и отсюда они быстро под гору бегут. Не успеть вам, тут сидемши.
— Да, придется поездом.
Захватив полевую сумку со всеми дорожными вещами, Иван Тимофеевич направился к дверям.
— Вы, дорогой товарищ, тут свою водку маленько недопили. Или позвольте уж мне за ваше здоровье и всякое такое благополучие!
— Валяй…
И по выходе из «заведения», и позже не раз вспоминал он этого ресторатора. Откуда они берутся? Много их, наверное, и — разных. И сапогом их не затопчешь.
Он уходил, и снова слышались слова: «Долго мы эту войну еще довоевывать будем».
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Дело к весне, первой послевоенной. Потеплело, и поля освобождались от снега. В низинах уже вода образовалась, и только у кустов бело. Зимники, пересекавшие развороченный в войну большак, серыми извилистыми лентами выступали над полями.
Все так и бывает в такое время. Но было и свое, послевоенное — кустарник на пахоте и неунавоженные поля. И не велика тут загадка: не управились с полевыми работами осенью, кони запахались, из сил выбились. И лежат ли они теперь или на опорах-помочах висят, но к весне чтоб в борозде ходили. Люди на себе сани с фуражом таскали. Женщины больше. Как в войну было, так и нынче.
Верст девять оставалось до ближайшего населенного пункта, и время еще не позднее. А ноги отказывались и не шли. Немцы так непутево их перебили — одну в голени, другую в стопе, что даже видный хирург Николай Наумович Теребинский, великий мастер латать и штопать, первосортных ног Ивану Тимофеевичу не обещал. Рукой только махнул:
— Неважные у тебя будут ноги!
И все же под вечер он доплелся до села и там обратился в сельский Совет, в отрыве от других строений стоящий у самого большака:
— На постой бы на одну ночь, товарищи.
— На одну можно, и на больший срок тоже. Только позвольте ваши документы. Порядок такой, и разговор тогда ловчее пойдет.
Председатель бегло просмотрел документы и передал их секретарю. Тот, видно, в документах жох был.
— Значит, вовсе из армии?
— Как видите. В запас пока.
— И долго служили?
— Как вам сказать? Если отбросить незрелые годы, то, пожалуй, всю жизнь.
— Надолго ли в наши края?
— С ходу не скажешь. На работу рекомендуют, на завод. Не в гости, значит.
— И то дело. Место есть. Исполнитель проводит и покажет. Дом целый и новый. К зиме поставленный и еще не заселенный. Деваха там одна или молодая женщина, больная, первую комнату занимает. Она тихая. Дальнюю для приезжих держим. Еду не обещаю. Нету.
— Понимаю. Не о еде речь. Ногам бы отдых. Да и малая краюха у меня в сумке есть.
— Ну, значит, хорошо. А утром как?
— Пешим придется, ведь фаэтон не подашь?
— И верно, не подам. Есть сколько-то коней и волов. Слабые только, а тут посевная. Бережем их и чем есть подкармливаем. На них вся надежда.
— Понимаю.
Дом — пятистенная изба. Новая, это верно сказали, и холодная. Заиндевевшие оконные проемы, заделанные обломками кирпича и глиной. Через стеклянный глазок, в ладонь, в комнату проникал узкий и длинный, до самого порога, луч холодного весеннего солнца в закате. Вдоль внутренней стены — железная кровать, и в ней, в полумраке, угадывалась женщина под попоной или серым одеялом, с болезненно опухшим лицом.
— Здравствуйте! Не прогоните?