Окопировался

Груня. Благодарить ли вас, добрый, благороднейший Владимир Петрович? Вы спасли мне жизнь, да на что она мне теперь! Я вам давеча открыла сердце свое.

Подснежников. Полноте сокрушаться. Вы еще так молоды, начали жизнь только бедностью, горем, изменою... вас ждет еще впереди любовь человека, который будет уметь ценить ваши достоинства, для которого ваше слово будет законом, ваши радости его счастьем. Послушайтесь меня: забудьте все прошедшее, доверьтесь моей любви... уедемте отсюда, в мою деревню. Клянусь, я посвящу вам жизнь свою... успокою старость вашего отца.

Груня. Не хочу вас обманывать: я люблю вас, как моего благодетеля, если позволите, как брата, но не более... сердце дважды не любит.

Подснежников. Все романтические мечты! Любимый человек, хижина, ручеек, венки из цветов, все это хорошо только в романах и песнях. Сами после скажете, что это вздор, бред, что кроме любви в жизни нужна и существенность, то есть деньги.

Груня. Деньги, да!.. Но все это хорошо с тем, кого любишь.

Подснежников. Подумайте, что за человек, кого вы полюбили... неуч, необтесанный, который покинул вас, — из чего ж? — из тридцати рублей, из нового платья... Неужели он вас выше не ценил?

Груня. Правда, из тридцати рублей! Он поступил со мною дурно, очень дурно... в нем ошибалась; но не могу, не в силах перемениться.

Подснежников. Вот редкое великодушие!.. Мне жаль вас. В то самое время, в ту самую минуту, когда вы говорите о любви своей к нему (входит Резинкин и останавливается у двери, не замеченный Груней и Подснежниковым), он любуется своим новым платьем, сидит подле своей нареченной, целуется с нею... шафер приехал звать их в церковь... Вот они идут...

Груня. В церковь?.. Где, где вы видите? (Бросается к окну.) Да... да... идут к венцу... вон... (Указывает рукой; немного погодя.) Нет, я ничего не вижу... мне почудилось... вы меня обманули... Ведь, это неправда?.. Ради Бога, скажите, это неправда!

Резинкин. Неправда! этот горемычный не любуется своим новым платьем, не целуется с дурой-невестой, не пошел с нею в церковь и не пойдет... Он пришел сюда, в своем старом сюртуке с худыми локтями, пришел вымолить кровавыми слезами прощение у ног ваших, Аграфена Силаевна, а потом — буди воля Божия!.. Груня, вспомни нашу прежнюю любовь...

Груня. Александр Парфеныч... Саша, тебя ли я вижу?.. дай мне образумиться... Так, это ты: ты не женишься на другой; ты меня любишь по-прежнему?..

Резинкин. И не переставал вас любить. Я думал, что вы сами переменились. Не знаю, что со мною было... я с ума сходил.

Груня. Все забыто, все!.. Вот видишь, деньги пропали; но твое заветное колечко цело, здесь все это время лежало на груди моей, у сердца моего...

Резинкин (в сторону.) О! теперь я ожил!

Груня. Подите же сюда, сюда... (Садится на стул и навертывает Резинкину на руку моток ниток.) Возьмите этот моток на руки... так, я хочу еще быть счастлива, по-прежнему... Расскажите, как мы поедем с вами на даровой подводе в свой стан.

Резинкин. Вот, Аграфена Силаевна... мы... едем... едем... в свой стан... мужики и бабы... для вас ягодки... колокольчик... К начальнику?.. солдат!

Груня (испуганная, встает). Вы сказали, солдат? Что такое?.. Уж не в самом деле?

Резинкин. Нет, нет, Аграфена Силаевна, я все еще в бреду... дайте мне собраться с духом, с мыслями...

Подснежников (в сторону). Полно мне играть здесь глупую комедию! Неужели этот Резинкин будет благороднее меня?.. (Вслух.) Жаль мне вас стало, друзья мои! Иду к начальнику твоему, Резинкин, и буду стараться выкупить тебя из беды и устроить ваше счастье. Может быть, есть еще время. (Уходит.)

Груня (вслед ему). О, будьте великодушны, спасите его! Если бы не стыдно было, я сама бы пошла.

Груня, Резинкин и Муха.

Муха. Его превосходительство прислал меня к тебе, Александр Парфеныч, и приказал тебе явиться к нему.

Резинкин. Ты не знаешь, зачем? что там делается?

Муха. Просто, как на пожаре. Там была у него мать твоя, Поддевкина, отец Аграфены Силаевны. Крик, брань, плач, не поймешь ничего. Не сладит с ними и сам начальник: говорит, лучше иметь дело с чертом, чем с сердитыми бабами. (Тихо Груне, мигая ей.) Не пугайтесь, Аграфена Силаевна; поверьте, наш брат из воды сух вынырнет. (Резинкину тихо.) Лососинину и Гривенничкину велено подать в отставку; наша судьба с тобой висит на волоске; лакей, что был в трактире, все рассказал своему барину.

Резинкин. О! я пропал... прощай, Груня!

Груня (удерживая его, Мухе). Ради Бога, скажите, что там такое: не томите.

Муха. Не дерзаю говорить ни хорошего, ни дурного, сам ничего не ведаю.

Груня. Александр Парфеныч! если судьба ваша зависит от меня, простимся... ступайте к своей невесте, поведите ее к венцу и — будьте счастливы.

Резинкин. Нет, лучше пропадай моя голова! (Входят Мамаев и Резинкина.)

Муха. Вот эти должны знать больше меня.

Те же, Мамаев и Резинкина.

Мамаев (тихо Резинкиной). Смотри у меня, язык на привязи. (Громко.) А, красноперый уж здесь! Вон, вон; да кстати, возьми с собой и дочь мою... Неугомонная! видно, с нею не сладишь. Груня, поцелуйся с ним... я тебе приказываю, поцелуй жениха своего. (Груня и Резинкин колеблются.) Ну, сватья, прикажи уж и сыну своему... вишь, как его напугала, не смеет без твоего капитанского приказа.

Резинкина. Благословляю тебя, Сашенька. (Груня и Резинкина целуются.) Господь поладил все к лучшему. Поди ко мне, Груня, дочка моя, помиримся, да уж и навсегда. (Обнимает ее.) Чтоб о старом и помину не было!

Груня. Боже мой! не во сне ли это вижу! (Бежит обнимать отца.)

Резинкин. Боюсь обезуметь от счастья.

Мамаев. Нет, брат, от счастья с ума не сходят.

Муха. Говорите же, как это дело имело течение.

Мамаев. Расскажу все по порядку, только не сбивайте меня. И без того здесь и тут (показывает на голову и сердце) будто жернова мелют. Вот видишь, Груня: смотря на твои слезы, у меня в груди больно разгорелось. Быть беде, подумал я, изнывает она, сердечная, словно зажженная лучинушка на ветру; пожалуй, наложит на себя руки. Эх, говорю я сам с собой: у набольшого-то командира есть дети — есть у него и сердце; паду ему в ноги, да и раскрою перед ним душу свою. Прихожу, а у него, говорят, такой обычай, коли кто из простого народа пришел, так веди его первого к нему, хоть бы графы и князья дожидалися. Тут шмыг ко мне какой-то бойкий лакей и говорит мне: "Ступай смелее; я рассказал барину все, что было в трактире, он на вашей стороне". Вот я и взошел... а у самого жилки трясутся. Слышу, Поддевкина кричит: "Опозорил девку, вели, батюшка, к венцу вести, не то лоб забрить обманщику, озорнику". А эта... (показывая на Резинкину) говорить ли, сватья.

Резинкина. Не мути души моей; сказано, чтоб о прошлом и помину не было.

Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: "У тебя дочка барышня?" А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. — Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. "Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?" — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил прошлые золотые деньки мои с покойной твоей матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!