Страница 91 из 107
Невозможно возразить, и слова Маллоны, и строка комического куплета совершенно справедливы. Тиберий заслужил их полностью.
Историю Тиберия и Маллонии можно и подвергнуть сомнению, поскольку уж больно она напоминает хрестоматийную историю Лукреция и Секста Тарквиния.{567} Напомним: брат римского царя Тарквиния Гордого Секст обесчестил добродетельную римлянку Лукрецию, угрожая ей мечом и поклявшись, что, если она не уступит, то он убьет ее, а рядом с ней положит тело задушенного раба, и все решат, что она была бесчестной, оскверняя супружеское ложе с презренным рабом. Когда муж Лукреции Коллатин вернулся домой, Лукреция рассказала о происшедшем ему и бывшему с ним Луцию Юнию Бруту, завершив всё словами: «Я не признаю за собой вины, но не освобождаю себя от казни». После чего вонзила себе в сердце кинжал.
Думается, история Маллонии, по сути, очень мало напоминает то, что случилось с добродетельной Лукрецией. Во-первых, мы ничего не знаем о добродетелях этой знатной женщины. Во-вторых, ярость похотливого старикашки она вызвала тем, что, согласившись уступить Тиберию, ничем не помогла ему, точнее его дряхлой плоти в достижении желанного удовольствия, что вполне тот мог воспринять как издевательство. Наконец, самоубийство ее вполне объяснимо. И здесь речь не идет о спасении честного имени, но о понятном желании избежать жестокой казни, которую суд за «оскорбление величия» — так извращенно Тиберий подал ее леденящую его кровь покорность — не преминул бы ей назначить. Главное же, что Светоний очень уверенно повествует об истории с Маллонией, не делая никаких оговорок. Надо помнить, что разврат Тиберия на Капрее происходил вовсе не без свидетелей, и их рассказы он никак не мог пресекать. О подлинности истории Маллонии говорит хотя бы появление куплета, клеймящего бессильного развратника, как раз по следам случившегося.
А вот со стороны развратных подростков, развлекавших Тиберия порочными играми, неудовольствия происходящим, похоже, не возникало. Более того, из числа этих бесстыжих спринтриев вышел человек, которого судьба, правда, на недолгие восемь месяцев, вознесла на самую вершину власти в Риме. Девятым римским цезарем стал Авл Вителлий, который «детство и раннюю юность провел… на Капрее среди любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил позорное прозвище Спринтрия; думали даже, что именно красота его лица была причиной и началом возвышения его отца».{568} О подлинности существования спринтриев говорит и сообщение Светония о том, что Гай Цезарь Калигула собирался их утопить, взойдя на престол.{569}
Тиберий, возможно, своими игрищами спринтриев вдохновил и иных развратников в Риме на подобные развлечения, пусть и с меньшим числом участников. Гай Петроний в своем «Сатириконе», написанном три десятилетия спустя после правления Тиберия уже во времена Нерона рассказывает, как некая развратница Квартилла устраивает для себя и своих гостей зрелище «брачной ночи» не подростков даже, но детей, мальчика Гитона и девочки Паннихис: «Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более — ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.
— Да? — сказала Квартилла. — Но разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, верно, и пошла пословица: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».
Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.
Уже Психея окутала голову девочки огненного цвета фатой: уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и застлали брачное ложе непристойным покрывалом. Возбужденная этой сладостной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнений, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверями, все уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня…»{570}
Извращенность Тиберия не знала пределов. Он не ограничился только созерцанием спринтриев и «облизыванием козочек», хотя и это уже было свидетельством полной нравственной деградации. «Но он пылал еще более гнусным и постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми он забавлялся в постели. К похоти такого рода он был склонен и от природы, и от старости».{571}
Причины таких перемен в похотливых устремлениях развратников указывает известный античный философ Дион Хрисостом, писавший несколько десятилетий спустя после Тиберия в правление императора Домициана:
«Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? Соблазнять женщин — даже свободнорожденных и девушек — оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото, никогда не потерпит неудачи. А что произойдет дальше, ясно всякому — ведь мы видим так много подобных случаев.
Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь, женщину, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную, и переходит к погоне за юношами; ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями».{572}
Тиберий, имевший все возможности войти в историю как великий полководец и мудрый, успешный правитель, сделал все, чтобы Евтропий безжалостно дал краткую оценку его продолжительного царствования: «Тиберий управлял государством с великой беспечностью, ненасытной жадностью и мерзостной похотью».{573} И как не согласиться с Аврелием Виктором, утверждавшим, что Тиберий «сам губил добрые начинания».{574}
Пребывание Тиберия на Капрее, если полагаться на достоверность описания его Светонием, не может не ввести в состояние шока. Столь беспримерная деградация на исходе восьмого десятка жизни ранее почти безупречного поведения великого полководца и успешного правителя империи кажется просто невероятной. Не случайно многие историки склонны высказывать сомнения в справедливости свидетельств, на которые опирался автор «Жизни двенадцати цезарей».{575} С другой стороны, никаких доказательств злонамеренной фальсификации Светонием особенностей пребывания Тиберия на Капрее реально нет. Напомним, что, характеризуя поведение Тиберия до отъезда на остров близ Суррентийского мыса (совр. Соренто), Светоний никаких серьезных фактов, уличающих пожилого принцепса в безнравственности, привести не сумел. Не забудем, что на Капрее Тиберий был вдали от Рима, но рядом с многочисленной челядью. Вот она-то и стала источником рассказов о нравственном падении ранее почти безупречного правителя. Что-то могло быть и преувеличено, но полагать, что все сведения о безобразных оргиях — всего лишь коварно измышленные слухи с целью опорочить императора, всё же не стоит. Да, Цезарь и Август были не менее, а, скорее всего, куда более порочны в своей жизни, но их интимная жизнь не была на виду у окружающих, пусть о порочности таковой многие и знали. Оргии же Тиберия на Капрее имели множество свидетелей из числа челядинцев в первую очередь, да и окружения принцепса. Отсюда беглая фиксация Светонием порочности божественных Юлия и Августа, но подробнейшее описание сексуальных буйств престарелого Тиберия.