Страница 75 из 107
Если мы не обладаем трезвым рассудком, если мы не можем обуздать себя в счастье, выпавшем на нашу долю, то кто поверит, что мы будем хорошо управлять другими или сумеем достойно перенести несчастья?
Так как мы не принадлежим ни к тому, ни к другому сорту людей и так как мы не хотим ничего совершать безрассудно, а хотим делать только то, что сочтем наилучшим в результате обдумывания, поэтому давайте примем определенное решение по этому вопросу.
Я буду говорить откровенно. Ведь сам я не могу говорить иначе и знаю, что тебе не будет приятно слушать ложь и лесть.
Равноправие хорошо звучит на словах и является в высшей степени справедливым на деле. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру, общее происхождение, выросли в одних и тех же нравах, воспитаны в одних и тех же законах и отдали на благо родине все силы души и тела?! Быть почитаемым ни за что иное, кроме как за превосходные личные качества, — разве это не самое лучшее?!
Если люди управляются таким образом, то они, считая, что и блага и беды для всех одинаковы, не желают, чтобы с кем-либо из граждан приключилось несчастье, и сообща молятся о том, чтобы всем им выпало на долю самое лучшее. Если человек обладает каким-либо выдающимся качеством, то он легко проявляет его, активно развивает и с очень большой радостью демонстрирует перед всеми. А если он замечает хорошее качество в другом, то он охотно его поощряет, усердно поддерживает и в высшей степени высоко чтит. Но если кто-нибудь поступает плохо, то всякий его ненавидит, а если случится несчастье, то всякий сочувствует, считая, что проистекающие от этого урон и бесславие являются общим для всего государства.
Так обстоит дело при республиканском строе.
При единовластии все обстоит иначе. Сущность заключается в том, что никто не хочет ни видеть, ни иметь никаких достойных качеств (ибо имеющий высшую власть является врагом для всех остальных). Большинство людей думает только о себе, и все ненавидят друг друга, считая, что в благоденствии одного заключается ущерб для другого, и в несчастье одного — выгода для другого.
Поскольку все это обстоит так, то я не вижу, что могло бы склонить тебя к жажде единовластия. Кроме того, ведь такой государственный строй для народов тягостен, а для тебя самого он был бы еще более неприятен. Или ты не видишь, что наш город и государственные дела еще и теперь находятся в состоянии хаоса? Трудно сокрушить нашу народную массу, столь много лет прожившую при свободе, трудно снова обратить в рабство наших союзников, наших данников, одни из которых издавна жили при демократическом строе, а других освободили мы. Трудно это сделать, в то время как мы со всех сторон окружены врагами».{448}
Агриппа не встретил должного отклика со стороны Августа. Меценат же в своем наставлении преуспел. Обратимся же к его речи, имевшей для судеб Рима столь долговременные последствия, если, конечно, текст Диона Кассия действительно на ней основан:
«Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн, за которое с удовольствием бы отдал и свою душу, то преобразуй его и приведи в порядок наиболее рациональным образом. Возможность и делать и говорить все, что только кто пожелает — это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми, но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Поэтому тот, кто дает свободу людям неразумным, все равно, что дает меч ребенку или сумасшедшему, а кто дает свободу благоразумным гражданам, тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле.
Поэтому считаю необходимым, чтобы ты не обманывался, обращая внимание на красивые слова, но чтобы, взвесивши настоящее положение вещей, по существу поставил бы предел дерзким выходкам толпы и взял бы управление государством в свои руки совместно с другими достойными людьми. Тогда сенаторами были бы люди, выдающиеся своим умом, войсками командовали бы те, кто имеет опыт в военном деле, а несли бы военную службу и получали бы за это жалование люди самые крепкие и самые бедные. Таким образом, каждый будет охотно делать свое дело, с готовностью помогать другому, не будет больше слышно о людях нуждающихся, все обретут безопасную свободу. Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем. Напротив, свобода, везде ставящая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по достоинству, делает всех счастливыми.
Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство народ и сенат. Этого мы никогда не посмеем, ни я сказать, ни ты сделать. Но было бы одинаково хорошо и полезно и для тебя и для государства, если бы ты вместе с лучшими людьми диктовал законы, а чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста».{449}
Дион Кассий, донесший до нас эту замечательную речь, отметил далее, что «Октавиан весьма похвалил и Агриппу и Мецената за мудрость, красноречие и откровенность, но предпочтение отдал совету Мецената. Однако не все, что посоветовал Меценат, он немедленно привел в жизнь, так как боялся испортить дело, если он станет слишком быстро переделывать людей».{450}
Предпочтение наследника Цезаря Агриппу, кстати, не слишком расстроило. Возможно, он и предполагал подобный исход «сократического диалога». В итоге «Агриппа, хотя и держался иного мнения, охотно помогал ему во всем, как если бы сам он был инициатором».{451}
Без военных заслуг Агриппы Октавиан не стал бы Августом. Потому доблестный воин обязан был честно служить делу, коему изначально себя посвятил. Пусть и не все последствия этого были ему по сердцу.
Что же до предполагаемого желания Диона Кассия дать в речи Мецената образ идеальной монархии, то в эпоху Северов столь давний образец не мог быть актуален. Диону логичней было бы ссылаться на примеры правления Антонинов от Траяна до Марка Аврелия. Тем более, что Северам самим хотелось быть именно их воспреемниками. Почему все они Антонинами и именовались. Хотя никакого отношения к ним по родству и близко не имели. Но присвоение имени Антонинов укрепляло легитимность новой династии. Потому, если бы Дион Кассий и рисовал идеальный образ правителя Римской империи, то ему просто незачем было бы обращаться к годам становления принципата Августа. Примеры Траяна, Антонина Пия и Марка Аврелия были бы куда убедительнее. А спорить о преимуществах республиканского и монархического правления в начале III века было уже как-то странновато. Потому не верится, что великий историк просто сочинил две такие замечательные речи в собственных политических целях. Конечно, он мог изложить обе, добавив от себя утраченные детали, даже части текста. Но дух их — это Рим после многолетних гражданских войн, ещё не знающий, какой будет новый образ правления после торжества Октавиана над Антонием. Риму, где уже два с лишним столетия устоялось единовластие, дух такого диалога совершенно чужд и бессмысленен. А вот для первых принцепсов такая речь Мецената была бы как раз руководством к действию.
Август не мог её не оценить. Возвращение республики — это как раз дать свободу людям неразумным. Ему ли не знать, чем обернулась попытка воскрешения республики путем убийства Цезаря! Наконец, Август совершенно искренне собирался диктовать Риму законы вместе с лучшими людьми. Потому и нужен был «crimen laesae maiestatis» «чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста».{452} При этом сам первый принцепс совершенно не собирался карать кого-либо за дерзкие слова. Каре подлежали только действительно опасные для государства дела. Вот как описывает Светоний отношение Августа к словесным на него нападкам: