Дождливое лето

Рубленый амбар, а к нему примыкает будущий навес, — уже поставлены суковатые столбы, на них постланы кривые слеги, осталось только соломой накрыть. Дерево амбара серое, почти белое, — это от непогоды, от солнца и времени, а кажется, что его каждый день моют со щелоком. Вот эти бабы и моют, степенные, ласковые, в подоткнутых юбках и белых косынках, что неслышно ходят вокруг. В амбаре у них темно и прохладно, по углам кучами лежат огурцы, у потолка, топорщась, вениками висят капустные семенники. Есть в этих женщинах, совсем уже старых, но еще легко ступающих по земле разбитыми ступнями, и в тех, какие помоложе, с крепкой статью, прямыми быстрыми ногами, — есть в них какое-то рабочее чувство природы, словно это их мастерская. Они тут как бы дома. Каждый сучок у них идет в дело. Вот еще у пасечников так бывает.

Кирилл Федорович спрашивает женщин, почему они не обобрали семена алтайского лука. Мы стоим с ним возле грядок, где густо торчит жестковатое, правда, но еще зеленое перо удивительного лука — тем удивительного, что на перьях его растут маленькие луковки. В воздухе растут, а не в земле, и не из семени они образовались, но сами — семя. Иные из женщин принимаются обрывать эти луковки, но не очень спешат, пересыпают их с ладони на ладонь, будто не знают, куда девать. А другие и вовсе стоят без дела. Председатель же рассказывает им, как выгоден алтайский лук. Сажают его на перо, под зиму, — и ранней весной, едва только сойдет снег, он уже дает зелень. А ведь об эту пору зеленый лук в цене! И почти ничего другого на продажу в колхозе тогда не бывает!

Женщины помалкивают. Потом одна из них говорит, что мы, мол, за огурцами пришли, а лук этот в другой раз оберем. И тут Все они начинают шуметь сразу: нам бригадир велел огурцы обирать, вы уж ему сами скажите, — вон идет он как раз. Женщины поспешно идут к парникам.

Бригадиру, должно быть, лет шестьдесят. На нем белая в голубую полоску рубашка навыпуск. В своих резиновых сапогах он ступает мягко, тихо. Да и сам он, видать, тихий, что называется, смирный мужик.

Председатель повторяет ему все, что говорил женщинам, но только строже. Бригадир глядит куда-то мимо, Не возражает, уклончиво отвечает, что да, сделаю, мол, исправлю упущение, — меж тем легко заметить, что он не откровенен, что не нравится ему затея с алтайским луком. И вдруг, подняв глаза, он с тихой укоризной произносит:

— Эх, Кирилл Федорович, Кирилл Федорович!.. Что же это у нас получается: новое заводим, а старое теряем? А какая от этого выгода! -

С неожиданным в нем пылом, горячо и горько он рассказывает, что Ржищи, хотя по названию рожь бы им сеять, славились чесноком и огурцами. Угожи и Усолы — по луку были мастера, а Ржищи — по чесноку. Замечательный это был чеснок. Осенью, бывало, соберут его, в овины заложат, закроют — так и лежит он всю зиму. А весной, в марте, понаедут евреи из. Варшавы, из Одессы… Мужик распечатает овин, пучок соломы зажжет, сунет, обогреет, достанет чеснок, — ох и дивен он был, большими партиями отправляли его отсюда, за большие деньги…

Рассказывал об этом бригадир с превеликой любовью, сокрушенно спросил: а где он теперь, тот чеснок, или не нужен стал, так им же научились болезни лечить!.. Потом скучным голосом сказал, что ошибку свою ои вполне сознает и завтра же прикажет бабам собрать эти луковки.

На пути к дому после некоторого молчания Кирилл Федорович вдруг говорит, что с будущего года начнет изучать историю местного земледелия, — в нынешнем году ему надо кончить с бригадным хозрасчетом.

После обеда дождик застал нас в полях.

Мы ходили смотреть кукурузу. Исполинские, уже пожелтевшие растения с торчащими во все стороны початками были точно такие, какими я привык их видеть в южных степях. Жесткие листья, на которые сыпались капли дождя, покачивались, шуршали. Земля возле древовидных будыльев была суха, — дождь не попадал сюда, такой густой, раскидистой выросла кукуруза, Кирилл Федорович мне объяснил, что сеял он своими семенами.

Он показал мне зеленый конвейер с полями вико-овсяной мешанки.

Мы говорили еще о том, что и в колхозном производстве, как и в промышленности, надо бы по возможности все материальные отношения свести к денежным, отменить такой порядок, когда горошек сдается взамен хлеба, за работу машин платят натурой… И колхознику надо платить деньги, освободить его от необходимости торговать на базаре картошкой и луком, полученным на трудодни.

«Денег еще никто не отменял!» — говорит Кирилл Федорович.

Смеркается. Впереди, над самой землей, темнеют островерхие соломенные крыши. Черные и серые лошади, запряженные в повозки, тянутся к соломе, отчетливо видны на ее намокшем, потемневшем золоте. Слышно, как постукивает молотилка. Женщины в толстых платках и кофтах, мужчины в тяжелых ватных пиджаках стоят вокруг десятичных весов.

Здесь выдают свежеобмолоченный хлеб на трудодни.

Мне нравятся эти большие, длинные навесы, сделанные в два ската из тонких столбов, жердей и соломы, которая пустыми колосьями своими почти касается земли, — оставлена лишь щель для вентиляции. В любое ненастье под ними и молотить можно и веять. Оказывается, увлеченный экономическими проблемами председатель не чурается и такой вот старинной крестьянской выдумки! В сущности, только так и можно с успехом вести дело — к древнему мужицкому опыту прибавлять современные знания.

От намокшей соломы, от стука молотилки, от амбарного запаха зерна, от этих тепло одетых, раскрасневшихся женщин и еще от низкого неба, нависшего над пустыми желтеющими В сумерках полями, — от всего этого вдруг возникает ощущение, что близка уже деревенская осень.

Последние дни августа месяца!

В наших местах говорят сейчас об одном: не пустил ли лук мочку? И в колхозах, и на усадьбах, и в городе какая-нибудь старушка, у которой всего-то одна грядка лука, — все выдергивают луковицы, смотрят: не тронулись ли корни в рост? Такой лук в лежку не пойдет уж.

Вспомнилось, как в начале августа встретил я в городе Алексея Петровича. Он был здесь проездом из соседнего района в областной город. Говорили мы с ним о разном, помянули с грустью быстротекущее время: вот уже и август пошел!.. Алексей Петрович вздохнул, стал рассказывать своим окающим говором: «В августе должны быть росы, теплые туманы — лен тогда хорошо вылеживается. Бывало, едешь полями, хлеба стоячего все убывает… Покойно у тебя на душе». Я тогда подумал, что вот он хоть и в обкоме отделом заведует, а все тот же секретарь сельского райкома.

Есть в этих заботах о луке, о льне, о хлебе изрядно поэзии.

Поэтичны и другие приметы близкой уже провинциальной осени.

Я записал здесь некоторые из них.

Сегодня в городе, в автобусе, который на окраинной улице забирает пассажиров, приехавших из деревень с оказией или пришедших пешком, я наблюдал загорелых девушек, одетых в шерстяные коричневые платья с белыми кружевными воротничками. Все они были крупные, рослые, с выцветшими на солнце волосами, заплетенными либо в одну косу, уложенную на затылке широким плоским кружком, либо в две, охватывающие голову неким подобием венца. Руки у них всех несколько великоваты, но без ссадин, без характерной для деревни огрубелости, — чистые и сильные загорелые руки с естественным цветом ногтей. Впрочем, и губы у них естественного цвета, чуть обветренные, на лицах нет ни пудры, ни румян. И пахнет от девушек не духами, а солнцем и как бы дождевой водой.

Это не колхозницы, — те наряжаются богаче и в употреблении парфюмерии следуют городской моде. Платья на девушках, в сущности, школьные. Но они давно уже кончили школу и выросли из формы. Это — сельские учительницы, должно быть сравнительно недавно окончившие местное педагогическое училище.

Одна из девушек рассказывает товаркам, что нынешним летом не сумела достать тесу, какие-то тоненькие дощечки были на лесном складе, вот и не удалось перегородить класс, придется теперь в две смены учить.