Дождливое лето

Так вернулись мы к тому, с чего начали сегодняшний разговор.

Теперь уж мы стали рассуждать с Николаем Семеновичем о том, какими станут нечерноземные пространства России, где на месте кочкарников протянутся ровные, богатые травостоем заливные луга, где на осушенных торфяниках, на бывших заболоченных пустошах будут расти картофель, капуста» клевер с тимофеевкой, а по клеверищу — лен. Сколько свиней, и овец, и коров можно здесь держать, какие могут быть урожаи на этой земле, почти не знающей засухи! И как она будет хороша — зеленая, с чистыми медленными речками, с неярким небом, туманами, росами, пролившимся невзначай солнечным грибным дождиком, если и сейчас ни ржавые болота, ни комариные топи не могут умалить ее красоты.

Тут Наталья Кузьминична спросила, запирать ли ей «крылешную» дверь или мы еще перед сном пойдем куда. Оказалось, что время уже за полночь и что Николаю Семеновичу давно постелено в летней горнице.

Николай Семенович стал было говорить, что он пойдет домой, что он не хочет стеснять, но Наталья Кузьминична уже взяла с комода лампу, и мы пошли следом за ней через темные прохладные сени.

Ненастный рассвет. В небе как бы дым — густой, летучий, сквозь который едва пробивается холодное сияние. По временам накрапывает.

Тихо, не звякнув щеколдой, ушел Николай Семенович.

Я постоял на крыльце, поглядел ему вслед, огорчился ненастьем.

А часам к девяти утра вдруг распогодилось — солнце, синее небо в белых облаках, мягкий, набегающий порывами западный ветер. Звенящий августовский день застает меня на пути в город. Я тороплюсь к пароходу. Мы условились с Кириллом Федоровичем Черновым, что сегодня я приеду к нему в Ржищи. Ехать нужно от Райгорода до Угож на пароходе. В Угожи Кирилл Федорович пришлет лошадь или машину. Впрочем, если погода не испортится, то я и пешком дойду, там будет километра два или три.

Пароход мал, однако по-корабельному чист. Пахнет мокрым канатом, смолой. Кое-где поблескивает старая медь. Сипит, пышет жаром машина.

Пассажиры по преимуществу располагаются на деревянных диванах верхней палубы. Несколько пожилых горожанок в черных кружевных шалях, с венками бумажных цветов, хлопочут вокруг моложавого священника, — в Угожах умерли две старухи, приятельницы едут хоронить их, везут попа, который заодно отпоет обеих. Освобождаются от своих рюкзаков серьезные голенастые подростки в сатиновых шароварах — туристы. Колхозницы с пустыми бидонами и корзинами устало жуют булки, разглядывают покупки, второпях купленные в базарной толчее: трикотажные штаны, майки, школьные портфели, учебники… Иная женщина спросит соседку: такие ли, мол, книжки купила для третьего класса; другая — распялит на ладони тонкий чулок: не дырявый ли всучили! Под одним из диванов ворочается в мешке поросенок, — он еще задаст нам звону! Несколько женщин, должно быть из одной деревни, везут можжевеловые венчики, коротенькие, ладные.

Хрипловатый, брызгающийся гудок.

Опухший и небритый дядька в галошах на босу ногу, проверявший билеты возле сходней, бросает с берега чалку, пихает ногой борт…

И вдруг в начале улицы, ведущей к пристани, появляется девушка с чемоданчиком и связкой книг, останавливается, пускается бежать под гору, по самой солнечной середине, снова останавливается, вероятно не надеясь успеть, или, запыхавшись, опять бежит и опять останавливается, идет уже шагом, не торопясь. Тут капитан со злостью кричит ей сверху:

«Эй! Давай поторапливайся… Ждать не станем!»

Небритый дядька тоже ее торопит. Торопят все пассажиры, — особенно стараются односельчане, узнавшие свою учительницу. Они протягивают ей руки, и она прыгает через щель, образовавшуюся между берегом и пароходом. Покамест ее расспрашивают: что да как! — пароход отваливает.

Открывается белая балюстрада городского парка на берегу, за ней — цветники, гипсовые вазы и решетчатые скамейки, дорожки между деревьями.

К парку подстраиваются какие-то домики у воды, каменные амбары…

Все это: и темная зелень садов между белыми, розовыми, палевыми плоскостями стен, и красные, зеленые, черные кровли, и оранжевые фабричные трубы — все это как бы отступает, уходит, никак не отмечается глазом, потому что остается лишь озеро и дивный город из сказки на берегу.

Озеро в крупной, лоснящейся ряби, — зеленоватая вода и пятна солнца.

Розовые стены и башни с красными шатрами встают из воды. За стенами белые храмы с устремленными вверх барабанами пятиглавий, то тесно сомкнутых, то чуть расставленных, сияющих зеленым лаком или же чешуйчатым серебром маковок. В этой сказочной неразберихе, где нет, казалось бы, двух одинаковых шатров или пятиглавий, существует своя сообразность, гармония. Невысокий Григорий Богослов со своими зелеными маковками на тонких барабанах как бы подчеркивает стремительность Иоанна Богослова, поднявшего к небесам почти такое же пятиглавие. Кольчужные главы Успенского собора главенствуют над выстроившимися в ряд шишаками звонницы, над матовым серебром Воскресения. И только на Спасе жарко пышет золото единственной его маковицы, что сообщает храму некое центральное положение. А высоко в небе, как отсветы этой золоченой тиары, поблескивают на остриях шатров и маковиц золотые прапорцы и кресты.

Что это — легендарный Китеж?

Или город на острове из сказки о царе Салтане?

Право, я бы не удивился, если бы ударили пушки и белые комочки дыма вылетели из башенных бойниц. Напротив того, я смотрю на пассажиров, занятых своими делами, и дивлюсь их спокойствию. Одни только мальчишки туристы ошалело уставились на райгородский кремль. Впрочем, здешние люди с детства видят эти стены и храмы, а я увидел их со стороны озера только сегодня. На редкость Хороша древняя русская архитектура, когда островерхие башни и крутые кровли переходов отражаются в тихой воде.

Озеро колышется вокруг пароходика, сквозь нагретый солнцем воздух пробивается к нам холодок воды, настоянной на водорослях. Неспокойные глянцевитые пятна света и тени, перемещаясь, идут по всему озеру, вплоть до противоположного берега. В иных местах они как бы обходят неподвижные и тусклые водные пространства. Когда мы приближаемся, то нам видно, что здесь во множестве торчат из воды какие-то растения, — пароходик держится в отдалении от этих мелких мест, где чайки летают над водорослями, где стоят двускатные шалаши охотников. На зорьке охотники загоняют в шалаши свои лодки, караулят прилетающих кормиться уток.

Под самыми Угожами на вбитых в дно озера высоких шестах, которые рядами тянутся вдоль берега, сушатся розовые капроновые сети.

В Ржищи я отправился пешком, хотя Кирилл Федорович и прислал лошадь.

Места здесь, правда, скучные, — низменный, заболоченный берег недалекого озера простирается по правую руку, влево уходят плоские, изрядно засоренные поля. Сперва идут угожские поля, за ними, несколько почище, — ржищевские. А вот дорога везде одинаковая — разбитая.

Впервые услышал я о Кирилле Федоровиче поздней осенью 1953 года, в самом преддверии зимы. Мы тогда с Андреем Владимировичем приехали на несколько дней в Райгород, и вот в воскресенье, в ненастный, холодный день, захватив с собой и Николая Семеновича, отправились в Угожи — искать могилу здешнего летописца. Могилу мы никак не могли найти, только ледяным ветром нас исхлестало, и тогда Николай Семенович предложил нам съездить в соседние Ржищи, к новому тамошнему председателю. Он объяснил, что председателем там избрали человека приезжего, работавшего в соседней области директором МТС. Я знал, что колхоз в Ржищах чуть ли не совсем развалился, и не очень мне хотелось в этакую стужу ехать к неустроенному еще председателю, глядеть дворы с прохудившимися крышами, мерзнуть в нетопленной конторе и слушать рассуждения о том, как станет этот всем здесь чужой человек поднимать хозяйство, разоренное десятью или пятнадцатью его предшественниками.