Дождливое лето

Теперь мой приятель стал заботливее к своему костюму, к обстановке, в которой живет, и так как человек он редкостной справедливости, то и другим не откажет в праве на удовлетворение тех же потребностей. Желание какого-нибудь парня заработать на мотоцикл или радость, с какой почтенная женщина выдирается из толпы от прилавка, прижав к груди тюлевые гардины, еще недавно казались Ивану Федосеевичу проявлением собственничества.

Покамест я думаю об этом, машина уже мчит нас по булыжному шоссе.

Погода меняется. Поднявшийся ветер гонит редкие тучи, которые по временам заслоняют солнце и низвергают на землю крупные капли дождя. Когда мы сворачиваем с шоссе и едем среди полей, где видно далеко вокруг, этот дождь представляется нам как бы кочующим. Вот он свалился на нас, прочертив косыми царапинами ветровое стекло. Однако короткое время спустя царапины эти уже сверкают на солнце, а дождь, освободив половину сияющего синего неба, дымчатой, сбитой в сторону завесой закрыл часть горизонта. Затем он как бы снова приходит к нам, или это мы его настигаем…

Вот так и перемежаются влажный летучий блеск с дымящимся сумраком.

Я начинаю догадываться, что Иван Федосеевич сегодня вовсе не — думает устраивать какие-либо встречи с избирателями. Мы и в деревни-то почти не заезжаем, разве только в тех случаях, когда никак не объехать деревню.

Наш депутат, как я понимаю, интересуется полями.

Шляпа его давно уже смята и сдвинута на затылок, пальто, которое он Застегнул было на все пуговицы, распахнуто. Он сидит впереди меня, спиной к боковой дверке, положив левую руку на спинку сиденья, и мне хорошо видно его бритое лицо, красноватое от крестьянского загара, местами в резких морщинах. Сперва оно злое, потому что мы едем меж полей, где цикория не видать за сорняками, где пары заросли исполинской лебедой, в которой только волкам жить, а во ржи и зайцу не укрыться. Но вот открываются иные просторы… Волнуемая ветром рожь, густая и чистая, то изогнет свои высокие стебли, торопливо накладывая колос на колос, то встанет, и колосья как бы исчезнут, словно они скрылись в белесой, отливающей желтизной щетине. Картофельные поля тщательно обработаны вдоль и поперек, и между зелеными кустами темнеют прямые, глубокие борозды. Лиловое паровое поле, занявшее округлый склон косогора, граничит с полосатым черно-зеленым полем цикория и выглядит прибранным, чисто подметенным. А там кудрявятся клевера с бурыми шишечками семенников, пшеница едва наклонила колос, красными и черными линиями исчерчено пространство, занятое столовой свеклой. Иван Федосеевич заметно добреет. «Тут народ, — говорит он, — истинные крестьяне, земледельцы».

И я вспоминаю его рассказ о том, как мальчишкой, когда отца взяли на войну, затемно выезжали они с меньшим братом Павлом пахать или боронить, как в кровь сбивали босые ноги об жесткие, холодные комья, как Павел, еще не проснувшись, валился в борозду, а он поднимал его, и оба, понуждаемые сиротством, учились тысячелетней работе отцов.

Чего-нибудь стоит, я думаю, похвала Ивана Федосеевича.

Тем временем мы въезжаем в молодой лиственный лес.

Сперва мы едем по влажной и мягкой черной дороге, с налитыми водой колеями, с мокрыми кустиками земляники на обочинах, кое-где вдруг поднявшей поздний цветок. Потом дорога исчезает, и мы пробираемся вперед какими-то тропинками или просто между кустами черемухи, сквозь чащу орешника, гибкие черные ветви которого, с их круглыми, будто светящимися листьями, бьются о брезентовый верх машины. Мы едем медленно, переваливаясь с боку на бок, под шуршание листвы, трущейся о брезент, под дробь частых капель, падающих вразнобой с потревоженных нами деревьев. Внутри нашей машины стоит солнечный, пополам с зеленым, свет.

Похоже, что мы пересекаем административную границу между двумя областями. Это почти всегда бывает, что в таких местах нет проезжих дорог, если только не проходит здесь государственный тракт, если граница не отрезала своей воображаемой линией железнодорожную станцию или старинный торг, куда ездят независимо от областной принадлежности. Иначе, даже если и существует дорога, она постепенно дичает, потому что дорожному отделу нет резона ее ремонтировать, поскольку население тяготеет к центрам, удаленным от границы. Через границу здесь обычно не столько ездят, сколько ходят — в гости или с какой-либо мелкой и сугубо частной нуждой в соседнюю деревню, за грибами и ягодами в смежный лесок. Все же прочие, первостепенной важности, производственные, гражданские и бытовые нужды влекут обитателей этих несколько заглохших мест в сторону, противоположную от границы, куда и лежат торные дороги: к МТС, к базару, к больнице, к разного рода районным учреждениям…

Есть нечто волнующее в такой вот тихой областной границе.

Мокрый солнечный лесок остался позади. Наш ГАЗ-69 бежит по крепкой скользкой после дождя глинистой дороге, которая неизвестно откуда взялась. Поля здесь так же хороши, как и те, мимо которых мы сейчас ехали. Но только цикория не встретишь, да и овощей в поле тоже не видать — сторона тут хлебная и картофельная по преимуществу.

Иван Федосеевич говорит, что места эти некогда входили в наш Райгородский уезд, а потом отошли к соседней области. Он работал здесь лет двадцать пять назад, когда начиналась в нечерноземной стороне массовая коллективизация. Он был тогда директором МТС, почти все время пропадал в окрестных деревнях уполномоченным райкома партии. Вот здесь неподалеку в сельце, или, вернее, погосте Святой Крест, рассказывает он, родилась его меньшая дочь, которая теперь работает агрономом; ее назвали Флора, такое имя стояло в тот день на листочке календаря. Это было как раз перед пасхой; в самую предвесеннюю сырость, в пронзительные, холодные дни. Окоченелая земля с белыми пятнами зернистого снега простиралась под низким серым небом, откуда по временам сеялась ледяная крупа. Исхлестанные прутья тальника торчали над оврагами, где исподволь уже накапливалась вода.

Он говорит, что революционное переустройство общества — дело трудное и в ту пору совсем новое, что был он тогда не шибко грамотным молодым мужиком, как и многие, кто взялся переделывать жизнь наново, что пусть расшибались они в кровь, прокладывая дорогу, но иначе ведь было нельзя. Он смотрит на неспокойное поле овса, по которому ходит ветер, и мне кажется, что ему представляется, будто овес этот вырос из тех самых семян. И я вспоминаю, как Ленин писал о марксизме, что Россия выстрадала его. Вот этот человек рядом со мной — весь в рубцах и ссадинах. Он выстрадал наш сегодняшний день, и все живое, все прекрасное на нашей земле растет из трудного его опыта.

Я начинаю догадываться, что мы путешествуем сегодня по биографии моего друга. Правда, я не совсем убежден, что он именно с этой целью затеял поездку, — Иван Федосеевич не склонен предаваться лирическим воспоминаниям и не хвастлив. Впрочем, хвастовство не совсем то слово. Просто вся эта земля, даже довольно отдаленная ее история, неотделима от жизни Ивана Федосеевича. В какую сторону от Райгорода мы бы ни поехали, километров на сто примерно, повсюду встретятся нам черты из крестьянской его родословной.

Машина останавливается посреди мокрой луговины, напротив длинного, обшитого тесом здания больницы. Характер тесовой обшивки, фронтон и узкий балкончик бельведера, высокие окна — все выдает в этом здании старинную помещичью постройку. Догадку мою подтверждает и то обстоятельство, что дом стоит вдалеке от села, рядом с поредевшим липовым парком и оплывшими от времени зелеными насыпями, в которых можно угадать остатки каких-то сооружений. Правда, здание больницы соотносится с парком и земляными валами не как центр композиции с ее периферией, а только лишь как одна из составных частей, из чего я заключаю, что перед нами флигель или службы помещичьей усадьбы. В этом моем предположении укрепляет меня еще и то, что усадьба, как говорит Иван Федосеевич, принадлежала знаменитой фамилии Воронцовых-Дашковых, что сюда будто бы приезжала Екатерина. Конечно же здесь должен бы стоять дворец, а не одноэтажный мелкопоместный дом.