Страница 9 из 12
— Что, щенята, набрались страху! — вытаскивая нас из лодки, грубо ворчат какие-то неизвестные люди, по-видимому, бурлаки.
Мы опускаемся на землю и громко, истерически рыдаем в три звонких голоса.
— Лекше бы вы потопли, кажется! — хватая нас за руки, с непритворной горечью бормочет точно из земли выросший Максим и ведет домой, строго следуя приказу отца, «отыскать и доставить немедленно».
Максим знает, почему он желает нам смерти.
. . . . .
Зимняя Волга была уже гораздо менее разнообразна и любопытна. Начиналась эта наша Волга так с конца октября или, вернее, с первых чисел ноября, то есть именно с тех пор, когда суда уйдут на зимние стоянки и мороз примется заковывать Волгу в ледяной покров, затягивая тонкой корой воду сначала у берегов, а потом подвигаясь все дальше и дальше. Скользить на ногах по этому тонкому льду и пробивать его каблуком до воды, разумеется, было очень приятно; но ведь долго ли наскользишь и много ли напробиваешь, когда мороз хватает за ноги и делает их словно какими-то деревянными? Конечно, не много. Потому настоящая-то наша Волга начиналась даже еще позже, именно — с настоящей зимой, когда выпадает вдоволь снегу и лед на реке станет такой, по которому уже свободно пойдет переправа с одного берега на другой, и, что всего важнее, когда нам выдадут шерстяные чулки, с строгим наказом отнюдь не промачивать сапог, — вот тогда начиналось настоящее дело, вот тогда приходила настоящая наша зимняя Волга! Если вы, читатель мой, не катывались на салазках с горы сажен в пятьдесят вышиною, по наклонной плоскости длиною в полверсты или даже больше, если ваше сердце не замирало от какого-то сладостного томления, когда вы с быстротой хорошей скаковой лошади неслись по этому наклону, если ужас не охватывал вашу душу, когда раскатившиеся санки стрелкой перескакивали через зловещие полыньи и проруби, и если вы не выскакивали, как резиновый мяч, из этих самых санок, с разбегу ударившихся о какую-нибудь преграду, — вы едва ли поймете всю прелесть заправской детской зимы! Что за дело, что можно отморозить уши или нос, — уши не отвалятся, то же будет и с носом! Но вы сумейте-ка пролететь от вершины горы до ее подошвы, не забывая, что гора эта служит подъемом с Волги и что по ней беспрестанно тянутся десятки подвод и сотни разного народа, сумейте направить между всеми этими препятствиями или по крайней мере попасть под лошадь и вывернуться из беды, сбить кого-нибудь с ног и удрать вовремя, — вот в чем настоящая прелесть, вот где истинная задача каждого маленького рыцаря! Не скажу, чтобы особенно блестяще, но, надеюсь, достаточно добросовестно исполняли мы эту нелегкую задачу, подтверждением чего могли бы служить наши постоянно лупившиеся от зноба уши и носы да целый ворох всевозможных жалоб, поступавших на нас от разных врагов наших…
V
— Ну, дети, мы отправляемся с папашей в гости, так вы уж, смотрите, ведите себя хорошенько.
— Слушаем, маменька.
— Мальчики, не смейте обижать девочек, и вы, девочки, тоже…
— Нет, не будем, маменька.
— Да няни слушайтесь.
— Хорошо-с, маменька.
— Савельевна! — обращается маменька к няньке, — ты уж присмотри за ними. А если покушать захотят, так вели Домне подать — она там знает что. А если спать кому…
— Нет! нет! нет! — восклицаем мы хором. — Мы ни за что спать не ляжем: мы будем вас дожидаться.
— Да ведь мы в двенадцать часов вернемся. Глупенькие!..
— Нет! нет! нет! — повторяет хор, — мы будем дожидаться.
— Ну, хорошо; только — не шалить!
— Не будем, не будем.
— Ну, прощайте!
Матушка перецеловывает всех нас и идет к двери.
— Да Домну позовите из кухни — пусть она с вами играет! — оборачивается на пороге матушка и затем уходит.
Такими наставлениями обыкновенно сопровождалось отбытие родителей из дома, причем наставления делались в возможно строгом тоне, а принимались с покорностью и лицемерными уверениями в намерении им следовать. Но лишь только грохот отъезжающего экипажа возвещал, что родители за воротами, маленькая республика вступала в свои права. Прежде всего открывался поход на Домну.
— Что же, господа? Домне велели играть с нами, а она на кухне сидит.
— Идемте, господа, за ней.
— За Домной! за Домной! — раздаются голоса.
— Мы, мы, вперед мы! — бросаются к дверям сестры.
— Нет, мы!
— Не пускать, не пускать мальчиков: они здесь гости.
— Как, гости?!
— Так и гости — мы хозяйки!
— Валяй этих хозяек, ребята! — командуем мы и бросаемся в схватку.
Схватка начинается жаркая; крики сражающихся мешаются с воплями раненых и увещаниями няньки и наполняют комнату. Дверь переходит из рук в руки, и первенство над ней долго колеблется между сторонами, до тех пор, пока Домна не догадается вылезть из своей кухни и не появится на поле битвы.
— О, ну вас к лешаку! Ишь разодрались, петушье! — бросается между сражающимися кухарка и разводит бойцов.
— Что, взяли! Что, взяли! — дразнят нас сестры.
— А все-таки не пустили первых.
— И мы вас не пустили.
— А мы вас зато за волосы отодрали.
— А мы вас за уши. Что?..
— Вы космы-то подберите, — ворчит на сестер Домна. — Гляди-ка, как раскошлатились, бесстыдницы, ровно русалки какие! А еще барышни прозываетесь!
— Домнушка, давай с нами играть, — приглашают сестры кухарку.
— Нет, Домаша, с нами, с нами!
— Нет, с нами. Мы тебе сейчас кукол принесем, а ты будешь как будто барыня и придешь к этим куклам в гости, а они угощать тебя будут. Хорошо, Домнушка?
— Ну, ладно, ладно!
Сестры бегут за куклами, а мы тем временем усаживаем Домну около себя, держим ее крепко за руки и начинаем какой-нибудь разговор, так, больше для видимости, чтобы только показать, что она занята с нами.
— Ну, что же это такое? — с огорчением бормочут возвратившиеся сестры, — мы Домну было себе взяли, а тут мальчишки проклятые отбили.
— Что? Что?! — радуемся мы, мальчики.
Стороны обмениваются плевками, и сестры, делать нечего, присаживаются к няньке.
— Няня! хочешь в гости к куклам приходить?
Няня, у которой под старость, словно в награду за ее долгую жизнь, осталось только два недуга: глухота и слепота, не слышит и молчит.
— В гости, в гости приходить! — кричат ей на ухо сестры.
— Какие, барышни, теперь гости: теперь добрые люди спать ложатся.
— Ах, какая она противная, эта глухая тетеря! — сердятся девочки. — Вот к куклам, к куклам! — тыкая пальцами в кукол, еще громче кричат они.
— И куклы, матушки, пойдут спать, — заговоривши о сне, все на ту же тему бормочет Савельевна. — Братцы лягут, вы ляжете, мы с Домной поляжемся, — все бай-бай будем! — протяжно, себе под нос, изъясняет старушка и, увлекшись, даже уже заранее зажмуривает глаза и уныло запевает:
Но едва только наша нянька начинает распеваться и подробно излагать горькую долю солдатского сына, то есть кантониста, едва она доходит до того места песни, где рассказывается, как «жгучей лозой взбодренный» солдатский сын «ронит из глаз слезиночку», — как сестры зажимают певунье рот, и песня прекращается.
— Ну, что это заныла с которых пор! — с досадой обрушиваются на старуху девочки.
Старуха покоряется и умолкает. Сестры видят, что с этим олицетворением глухоты и слепоты ровно ничего не поделаешь, и обращаются к нам, но на этот раз уже вполне дружелюбно.
— Мальчики, отдайте нам Домну, — упрашивают нас сестры, — ведь она вам ни на что не нужна, а с нами бы она играла в куклы.
— Как же, так и отдали…