Братья-разбойники

— Это разбой! Нет, сударыня, позвольте вам доложить, что это настоящий разбой: они у меня все окна камнями повыбили! — бушует на дзоре чиновник Скороспелов, горячо жестикулируя перед матушкой, стоящей на крыльце флигеля.

— Извините, я без мужа ничего не могу.

— У меня жена беременная, а они камнями в кулак жарят, — разве это по закону? Опять вон — глаз… Ведь я человек подначальный.

Матушка молчит, стороной посматривая на огромный фонарь, красующийся под чиновничьим глазом.

— Я змей перекинул любопытства ради, — продолжает чиновник, — и вдруг, на-кась, все стекла повымахать… Нет, вы доложите супругу, как угодно-с?.. Это что же-с?.. А то я прямо к губернатору…

— Я скажу, скажу.

Чиновник раскланивается и уходит.

— Дети! — кличет нас матушка.

Зов ее теряется в пустынной тишине двора.

— Мальчики! — усиленно зовет матушка.

Но мальчиков, разумеется, отыскать не легко: мы запрятались кто куда успел и молча дрожим, выбирая между страхом наказания и страхом надвигающейся черной июльской ночи.

II

Учить нас начали довольно поздно — поздно для меня, которому было в это время уже далеко за восемь лет. «Ученье не волк, в лес не уйдет», — говаривал, бывало, отец, или: «Что мальчишек-то задарма мучить с этих пор, пускай еще погуляют немножко». Главным же образом позднее ученье зависело просто-напросто от расчета: нанимать учителя для одного считали невыгодным, потому терпеливо ожидали, пока подрастут другие дети. В учителя нам был дан какой-то злополучный приказный, из исключенных семинаристов, жалкий такой, любивший выпить, рябой, некрасивый и, вдобавок ко всему, заика. Учились мы, мальчики, во флигеле утром в то время, когда отец уезжал по своим делам, так что высшее-то начальство во время ученья представляла собою для нас мать, отягощенная и без того многочисленными заботами и хлопотами по хозяйству и потому не имевшая досуга следить за нашими занятиями. Учебной комнатой служил нам зал, посредине которого на время ученья ставился стол, и мы присаживались к этому столу таким образом, что лица наши были обращены к окнам, а не к дверям, ведущим в другие комнаты, из которых беспрестанно выскакивали сестры, с гримасами и кривляньями, и, разумеется, мешали нашему ученью. Впрочем, как увидим дальше, все эти предосторожности мало помогали делу. Предметами обучения были: закон божий — по «Начаткам», арифметика — по разуму учителя, грамматика — по тому же разуму, и чистописанье. Класс обыкновенно начинался молитвой.

— Н-н-ну-к-ка! — заикаясь, командовал учитель, указывая на образ.

— Ну-ка, «паки и паки» валяйте! — командовали в свою очередь, высунувшись в дверь, сестры.

Мы вместо молитвы разражались неудержимым хохотом.

— Ай-я от-таскаю! — грозил нам учитель.

— За что же таскать-то, Иван Петрович, когда девочки нас смешат?

— Б-ба-рышни, я маменьке…

Сестры прятались.

После короткой паузы, лишь только мы рассаживались по местам и, еще не открывая книг, уже дружно и звонко голосили в три детские горла: «Един бог, во святой троице покланяемый», — как сестры придумывали какую-нибудь новую шутку.

— А вон петух по двору идет, — слышался голос сестер сзади нас.

— Б-барышни!..

Голос смолкал на минуту.

— Смотрите-ка, да он в треугольной шляпе, — опять раздавался голос.

Мы приподнимались с мест.

— С-с-си-д-дите! Б-барышни!..

Снова наступила маленькая пауза.

— «В четвертый — солнце, луну и звезды», — звучали в комнате наши высокие голоса.

— Ну, смотрите, ради бога! Посмотрите хоть вы сами, Иван Петрович: ведь он идет прямо сюда, с саблей на плече, — в ужасе кричали выдумщицы.

Сзади нас при этом раздавался топот, из которого следовало заключить, что сестры как будто намерены ворваться в нашу учебную комнату и смотреть в окна. Чтобы предупредить их, мы тотчас же вскакивали с своих мест и, несмотря на все уговоры и угрозы учителя, стремительно бежал к окнам; учитель волей-неволей бросался за нами, чтобы остановить нас и рассадить по местам. Поднималась беготня и свалка: ученики бегали от окна к окну, а разъяренный учитель гонялся за ними; ученики увертывались, а учитель ловил их за уши и пойманного драл без всякого милосердия. Сестры же между тем, пользуясь сумятицей, действительно врывались в классную, но вовсе не затем, чтобы смотреть на петуха с саблей, шествующего по двору, а просто затем, чтобы опрокинуть наши стулья, перевернуть стол и побросать на пол книги и прочие учебные принадлежности; так что когда учитель успевал наконец изловить нас, учеников, и притащить к месту ученья, в комнате господствовал уже полнейший хаос.

— Б-барышни! — хватая себя с отчаянием за голову, восклицал несчастный ментор.

Начиналась разборка и установка.

— С-садитесь! — приказывал нам учитель.

— Нет, мы не сядем: зачем ты дерешься, кутейницкая морда?

— Й-й-я вас не бил, — теряется наставник.

— Как не бил? Ах ты, блинохват!

— Разумеется, бил, семинаристишка поганый! — вступаются за нас сестры.

— Н-н-нет!

— А это что? Это что? — показываем мы учителю красные уши и хором запеваем, чтобы окончательно насолить ему:

— «С маслом!» — дружно подхватывают сестры.

Ментор выходит из себя, грозит, уговаривает, машет на нас линейкой, но ничто не помогает. Наконец Иван Петрович делает движение к двери, ведущей на кухню.

— Сейчас пойду к мамаше. Вот будь я анафема проклят, если не пожалуюсь!

Маневр оказывается убедительным. Бунт, по-видимому, прекращается, и мы по-прежнему громко начинаем выхныковать по «Начаткам» повествование о сотворении мира.

Но эта тишина лишь минутная, потому что сестры не могут остановиться в своих выдумках и непременно в это время замышляют какую-нибудь новую проказу. И действительно, едва мы успеваем несколько успокоиться, едва с грехом пополам отбарабаниваем «Начатки» и принимаемся за арифметику, как слышим, сестры о чем-то уже шепчутся за дверями. Мы настораживаем уши.

— Нет, мальчикам не нужно говорить: пускай их учатся, — шепчет одна проказница.

— Ах, нет! давайте лучше скажем им. Зачем же их, бедных, обижать? — противоречит ей другая.

Мы отлично знаем, что сестрам вовсе не о чем нам говорить и что все эти шептанья — чистейший вздор, тем не менее бес любопытства начинает нас смертельно мучить.

— Ты говоришь, сама видела? — продолжают сестры.

— Как же, сейчас видела.

— И что же, много?

— Мно-ого!.. Только, если мы пойдем одни, так мальчикам ничего не достанется.

— А я сейчас им скажу.

— Не го-в-вори! — притворно упрашивает другой голос.

— Нет, скажу. Я не такая, как ты: я не могу не сказать, потому что они мне братья.

— Ну, скажешь, так я тебе никогда не дам своих кукол играть.

— А вот, скажу же! Сейчас скажу!

Сестра откашливается, высовывает голову в дверь и торжественно произносит:

— Дети! мальчики! мак принесли, маковники…

Хотя нам положительно известно, что никаких маковников не приносили, однако при словах «мак» и «маковники» мы невольно поднимаемся с своих мест.

— Р-ра-ди б-бога, сидите! — привскочив на стуле и загораживая нам путь руками, заикается злосчастный Иван Петрович.

— Ну, не верите, так мы одни пойдем есть.

— И мы! и мы! — невольно вырывается у нас возглас.

— Девочки, пойдемте!

Сестры ухватываются одна за другую и вереницей пробегают через учебную комнату, направляясь к кухне, где, по их словам, находится соблазнительный мак. Напрасно учитель встает с места, напрасно он делает какое-то уморительно-грозное лицо и решительно становятся на дороге, по которой мы можем устремиться за сестрами, — нас уже не удержать. Подобно бурному потоку, ниспровергающему все, попадающееся на пути, пригнув головы книзу, как пули, пущенные из ружья, бросаемся мы к дверям, и грозно-смешной Иван Петрович, делать нечего, уступает и летит следом за нами. Сестры между тем вовсе и не думают бежать на кухню, где, разумеется, нет никакого мака, а ни больше, ни меньше, как обегают кругом и через другие комнаты врываются в классную, где сию же минуту и ставят все вверх ногами.